ускользали одно за другим.

Он снова и снова листает скомканные страницы.

– Судя по всему, вам было очень важно это воспоминание. – Внимательные глаза наблюдают за мной. – Вы были в отчаянии?

Я киваю, потому что мне и правда отчаянно хотелось увидеть Гарри, я и сейчас в отчаянии. Диамант достает кольцо из жилетного кармана, надевает на палец, и вот эта искра – теперь никто меня не остановит, ни Уомак, ни кто-либо другой, потому что я уже там, на болоте. Что-то не так. Сейчас ночь, вокруг темно, ничего не видно.

– Диамант?

Шелест листьев, треск веток. Кто-то идет через деревья.

– Это вы, Диамант? – Кругом так темно, что я ничего не вижу.

– Все хорошо, Мод. – Голос Диаманта доносится до меня издалека.

Нет… нет, не все в порядке. Он пришел убить меня. Он пришел…

– Гарри, – говорит Диамант, – расскажите мне о Гарри.

Гарри? Да… да, Гарри, и болото, и дневной свет.

Оранжевое солнце низко висит в небе. Первый по-настоящему жаркий день в году подходит к концу. Воздух неподвижен и наполнен ленивым жужжанием насекомых. А на болоте, напротив, все зеленеет и стоит прохлада. Гарри лежит рядом, притворяясь спящим. Он часто приходит сюда посмотреть, как я работаю. Это успокаивает, говорит он. Мы всегда сидим на одном и том же берегу, где в воздухе разлит аромат последних, увядающих фиалок. Сегодня я пытаюсь зарисовать болотные цветы и травы, но мой взгляд постоянно обращается к нему, к его поднимающейся и опускающейся груди, длинным конечностям, лицу.

– Расскажи мне о цветах, – просит он.

– Тогда придется открыть глаза.

– Представь, что я слепой и тебе нужно их мне описать.

Он не открывает глаз, но я все равно указываю на шипы белого цветка, выглядывающего из воды.

– Женский жабник.

Я пропускаю его фырканье мимо ушей.

– У него бледно-розовые и белые цветки, он полезен при цинге и для очищения крови.

– Латинское название? – Его губы подрагивают.

Он полагает, что я не знаю, но ошибается.

– Menyanthes trifoliata.

Гарри приоткрывает глаза и смотрит на меня.

– Только что придумала, да?

– Нет.

Он смеется, и я вслед за ним. Не могу перестать улыбаться. Мы оба еще долго улыбаемся, не сводя взгляд друг с друга.

– Все равно женский жабник мне нравится больше, – говорит он, оглядываясь по сторонам и снова закрывает глаза. – А что это за белый ковер из цветов там, среди деревьев?

– Подмаренник душистый.

– А те высокие, фиолетовые, они еще притаились за ручьем?

– Это борец. Aconitum napellus.

Он открывает глаза и хмурится.

– Ты помнишь их все до единого?

На свету его глаза кажутся голубыми и зелеными, и прекрасными, как болото.

– Они мне интересны.

– А я? Я тебе интересен?

Я отвожу взгляд, возвращаясь к рисунку.

– Мне нравится твое общество.

– А мне – твое, – признается он. – Так мы друзья?

– Да.

– Хорошо. – Он устраивается и закрывает глаза.

Сердце стучит слишком быстро. Рука дрожит, когда я делаю вид, что продолжаю рисовать цветок. Вместо этого я рисую его лицо: изгиб челюсти, затененные глаза, рот.

Его рот.

Что-то находит на меня, какое-то безумие. Я наклоняюсь и целую нежные, бледно-розовые губы.

Он распахивает глаза. В них читается тот самый порочный взгляд, от которого меня охватила дрожь тогда в церкви.

– Прости.

Зачем я это сделала? Зачем?

Он прислоняет палец к моим губам.

– Тише.

Его рука ложится на мой затылок, притягивая к себе. Губы прижимаются к моим, язык проскальзывает в рот. Это ошибка. Я совершаю ошибку, но внутри бушует такой голод, такое пламя, радостное, взмывающее ввысь желание, что оно затмевает все доводы разума, поэтому, когда он отстраняется и оглядывается на дом, я снова поворачиваю его лицо к себе и целую его, целую, целую.

Он поднимает мои юбки. Я чувствую прикосновения его рук, снова и снова, и его твердость. Я вскрикиваю, но он накрывает мои губы своими. Когда он отводит голову назад и заглядывает в мои глаза, передо мной снова тот взгляд – и по телу снова пробегает дрожь.

Он двигается внутри меня, шепчет мне на ухо:

– Ты прекрасна.

Я совершила ошибку.

– Ты так… ты… ты так прекрасна…

Наверное, я издаю какой-то звук, потому что он шипит:

– Тише, кто-нибудь услышит.

Его глаза полузакрыты, рот приоткрыт. Он двигается все быстрее, сильнее. Он уже забыл обо мне, забыл, что я здесь. Замкнулся в своей голове, в своем наслаждении.

Я совершила ужасную ошибку.

Он вздрагивает, вскрикивает и утыкается головой в мою шею.

Он замирает, лежит на мне мертвым весом. Болотная вода пропитывает платье, волосы. Струится мне в уши.

Вода. Вода. Я не могу дышать.

Он снова приходит в движение, отстраняется от меня.

Воздух врывается в сдавленные легкие. Руки погружаются в ил, и я поднимаюсь из воды, чтобы сесть.

Гарри раскуривает сигарету.

– Возвращайся одна, – говорит он, выпуская дым изо рта. – Это будет наш секрет.

Его губы кривятся. Словно из-за отвращения. Ко мне? К себе? Сложно сказать.

Я боюсь разглядеть, какое чувство кроется за этой гримасой. Поэтому поднимаюсь на ноги, несмотря на то, что все тело дрожит, а ноги подгибаются от слабости. И бегу назад. Входная дверь едва слышно скрипит, когда я открываю ее и проскальзываю внутрь. Сердце так колотится о ребра, что мне больно, настолько я боюсь встретить Прайса, который тут же обрушится на меня с библейскими проклятиями. Но до меня доносятся только приглушенные голоса из кухни и игра на пианино из гостиной.

Перемахивая через две ступеньки за раз, я добираюсь до вершины лестницы и, запыхавшись, затворяю за собой дверь в комнату. Зеркало обрамляет ржавчина, но она не мешает разглядеть, как сильно изменилось мое отражение. Глаза так расширены и темны, щеки красны, губы приобрели багряный оттенок и распухли, словно он вдохнул в меня жизнь, а раньше я жила лишь вполсилы.

Я срываю с себя мокрую одежду, срываю ее с расцарапанной и раскрасневшейся кожи, ноющей груди, покрытой пятнами. Его семя стекает по внутренней стороне моих бедер, и огромная, ничем не сдерживаемая радость взрывается во мне.

Надеюсь, это не было ошибкой. Как же я надеюсь.

Моя комната исчезает, и вместо нее