королевы Маргариты пожать ему руку. Иньяцио это знает.

Многочисленные противники Криспи полагают, что это дело вывело его на чистую воду, показало, что Криспи – человек беспринципный. Как в личной, так и в общественной жизни.

Адвокат, прикусив губу, невнятно бормочет:

– Неудачный брак – худшая из всех ловушек, в которые может попасть человек.

У Иньяцио ни один мускул не дрогнул на лице. Он хотел бы ответить: «Я тоже кое-что знаю об этом», но молчит. В глазах всего света он – образцовый муж и отец и должен таким оставаться. Более того, он счастливый и гордый муж и отец. Маска, которую он когда-то решил надеть, прочно срослась с ним.

О Камилле уже два года нет никаких вестей. Его воспоминания опустились еще глубже на дно памяти и пульсируют, причиняя боль. Сожаление, утонувшее в горечи. Есть много способов обрести утешение, кажется, он испробовал их все. В итоге он понял: самое лучшее, но и самое трудное – забыть о той, которую когда-то любил.

Иньяцио откашливается и продолжает:

– Я не хочу, чтобы моя дочь испытывала трудности, если вдруг решит жить отдельно от мужа, как это принято у многих пар. Брак с особой княжеского рода не ограждает от возможных… бед, которые рано или поздно могут настигнуть Джулию. Я бы хотел, чтобы ей не пришлось никого ни о чем просить. К тому же вы знаете, какая слава идет за матерью князя Ланца ди Трабиа.

Криспи кивает. Ни для кого не секрет, что София Галеотти, княгиня ди Трабиа, за словом в карман не лезет, такая свекровь, случись что, не раздумывая настроит сына против жены.

– Но вы уверены, что хотите брака Джулии и Пьетро? Ей будет всего пятнадцать, а ему двадцать три…

– Трабиа нуждаются во Флорио, чтобы поправить свое финансовое положение, да и для Джулии это выгодный брак, – пожимает плечами Иньяцио. – Она молода, но очень разумна. Так что? Вы возьметесь за это?

– Я набросаю черновик брачного договора и покажу вам. У юной Джулии будет защита, на которую она имеет право по закону.

Криспи встает и идет к двери. Иньяцио следует за ним, на пороге они пожимают друг другу руки.

– Когда возвращаетесь в Палермо? – спрашивает Криспи.

– Надеюсь, на следующей неделе. Здесь, в Риме, я по делам «Генерального пароходства», но виноградники и тоннара требуют моего присутствия… Конечно, у меня прекрасные управляющие, но я не могу быть в стороне от своего дела.

– И от семьи. – Губы Криспи, прикрытые усами, изгибаются в улыбке. – Как донна Джованна? Оправилась ли она после родов? Должно быть, ей пришлось нелегко…

– Она сильная женщина. – Голос Иньяцио теплеет. – Малыш растет. Когда приедете в Палермо, сочту за честь представить его вам.

– Безусловно… – Криспи замолкает. – Значит, у дома Флорио снова есть Иньяцио и Винченцо.

– Да. Так было и так должно быть.

* * *

Иньяцио и Винченцо…

Джованна трется носом о шею малыша. Пахнет молоком, пахнет теплом. Винченцо гулит, смеется. Протягивает к ней ручки, она берет его, прижимает к груди, целует. В комнате они одни: об этом малыше она хочет заботиться сама, ибо не желает упускать последнюю возможность познать материнство сполна.

Маленькие дети – маленькие беды; большие дети…

Джованна вздыхает: Иньяцидду пятнадцать лет, он флиртует с девушками старше себя, у него слишком пылкий темперамент. Джулии тринадцать, она обручена с Пьетро Ланца ди Трабиа. Рождение Винченцо их удивило: в зависимости от настроения младший брат для них как кукла, с которой можно играть, или как надоедливый гость.

Так и должно быть, думает Джованна: старшие дети выросли, они не нуждаются в матери, и это нормально. Она видела, как они растут и меняются, но отчаянное стремление быть идеальной в глазах Иньяцио, завоевать его любовь отнимало у нее много сил. И воспитывая детей, она также оправдывала ожидания мужа. Но она не будет повторять ошибку. Она хочет просто радоваться своему малышу.

Джованна много молилась. Устав от спокойного безразличия мужа, понимая, что тело ее увядает, а лицо дурнеет, она молила Бога дать ей утешение в старости, пугающей пустотой и безотрадностью.

А потом родился Винченцо, и на него она выплеснула всю любовь, на какую была способна.

Сначала Джованна подумала, что отсутствие месячных – обычный признак старения. Потом странно заболела грудь, и живот стал почему-то твердым. Прошло несколько недель, растерянность переросла в беспокойство.

Она пошла к акушерке. И когда акушерка подтвердила: «Да, донна Джованна, месяца два, не меньше», она чуть не вскрикнула от удивления.

Беременна. Изумлению ее не было предела. Что уж говорить об Иньяцио, он был поражен не меньше.

Чудо мое – так называет Джованна Винченцо.

Чудо, потому что она понесла почти в сорок лет, в этом возрасте женщины уже не рожают детей, а заботятся о внуках.

Чудо, потому что родился мальчик, и хотя он появился на свет раньше времени, он возвестил о своем появлении криком. Родился крепким, здоровым. И еще он всегда смеется.

Чудо, потому что Иньяцио вдруг проникся к ней нежностью. И, возможно, именно это радует ее больше всего.

С малышом на руках Джованна выходит из комнаты. На пороге, за дверью, ее ждет кормилица.

– Хотите, я понесу его, донна Джованна?

– Нет, спасибо.

Винченцо гулит, тянет ручки к коралловым серьгам матери. Она смеется. Малышу почти девять месяцев, он родился 18 марта 1883 года, скоро сам начнет ходить: это видно по тому, как он нетерпеливо перебирает ножками на руках у матери.

– А где Джулия и Иньяцидду? – спрашивает Джованна с легким чувством вины.

– Синьор Иньяцидду занимается французским. Синьорина закончила урок немецкого и ждет вас вместе с донной Чиччей.

– Вы принесли нашу работу? – спрашивает Джованна, спускаясь по лестнице, одной рукой держась за перила, а другой придерживая сына.

– Вышивку? Да, синьора.

Спустившись с лестницы, Джованна строгим взглядом окидывает горничных, которые натирают мебель пчелиным воском. Потом рассматривает рождественские украшения в прихожей: свечи, цветочные корзины с красными и белыми лентами, венки из еловых веток, украшенные по английской моде. В серебряных вазах, расставленных на столах и комодах, срезанные ветки остролиста и лавра, перевязанные бархатными бантами, украшены игрушками из позолоченной бумаги.

В центре бального зала, на прекрасном ковре пастельных тонов с каймой кремового цвета, купленном в Париже несколько лет назад, возвышается гигантская ель, украшенная стеклянными шарами и гирляндами из атласа и тафты: эту моду принесли богатые англосаксонские семьи, долгое время жившие в Палермо, и теперь ее подхватили местные аристократы. Темно-зеленые ветви множатся в настенных зеркалах, и кажется, будто ты в лесу. Пахнет смолой, представляются заснеженные горы.

Иньяцио