– Не знай я вас, Давид Израилевич, то решил бы, что вы так тонко надо мной издеваетесь. Хотя нет, не тонко, а грубо и примитивно.

– Ни боже мой! – возмутился Шмуль. – Вы ничего не понимаете. Мужская красота не в смазливости, а в мужественности. Эта решительная линия рта, острый взор, разворот плеч, гордая посадка благородного черепа…

– Ну, хватит! – отрезал я. «Череп» переполнил чашу моего терпения.

Подошел Варшавер, путаясь в полах не по росту длинного габардинового плаща. Но качественного, заграничного, потому и купленного на черном рынке за немалые деньги. Он волновался, ожидание выводило его из себя, а лучший способ успокоиться и отвлечься – завязать беседу.

– Как вы считаете, – спросил он без особого интереса, – война будет? Гитлер нам, в конце концов, ничего хорошего не сулит.

Нам – это евреям. Варшавер намекал на то, что мы с ним и со Шмулем в одной лодке, потому что евреи. Верно, я был евреем и Абрамом звали моего отца, до революции – скромного банковского служащего. Жили мы в Одессе, в Канатном переулке. С некоторых пор моя национальность доставляла мне хлопоты, но я верил, что дружба с Гитлером не вечная, и рано или поздно он на нас нападет, или мы по нему ударим. Только не болтал об этом, принимая во внимание текущий момент. И вел себя как настоящий советский человек, для которого национальность не имеет решающего значения. Знал, конечно, как к евреям относятся в Германии и как начали относиться у нас. Однако надеялся, что схватка с фашистами в конечном счете неминуема и она обязательно все вернет в прежнее, правильное русло. Но не с киношниками же это было обсуждать, у которых язык, что помело.

Со Шмулем и Варшавером, несмотря на внешне приятельские отношения, я старался держать дистанцию, вот только не всегда получалось. Для них я был не только важным чекистом, но еще и евреем, и эту дистанцию они регулярно нарушали. Как сейчас.

Я прищурился, усмехнулся краешком рта и ответил так, как ожидал Варшавер. С оттенком откровенности, но не выходя за рамки.

– Кто его знает, Иван Самуилович. Мы стараемся сохранить мир. Для того и сотрудничаем с немцами. Но англичане наседают… Вот-вот и американцы к ним присоединятся.

– Тогда и с Североамериканскими Штатами будем воевать? – всплеснул руками сценарист.

– Этого ни в коем случае нельзя допустить! – вмешался Шмуль. Он подскочил к нам и принялся живо жестикулировать. – Америка – это Голливуд, будущее кино, технический прогресс. Нельзя, никак нельзя.

Режиссер-орденоносец не отличался осмотрительностью в своих высказываниях, и всё ему сходило с рук, наверное, потому что его фильмы нравились Сталину. Но все равно он сильно рисковал и на физиономии Варшавера нарисовалась задумчивая полуулыбка. Видно, обратил внимание на преклонение перед империалистическим государством, отметил неосторожные фразы, чтобы потом вставить в свое донесение. Он был сексотом, секретным сотрудником «органов», надеялся, что такой вид деятельности гарантирует ему личную безопасность. Зря.

– Мы соблюдаем нейтралитет, хотя, конечно, Германии не помешала бы поддержка, – аккуратно заметил я. – Что касается войны, то к ней всегда нужно быть готовыми. И мы готовы. Это я могу заявить точно. Как там у вас в «Яростном отпоре» говорит… этот… – я вопросительно посмотрел на Шмуля.

– Иван Потебня! – радостно подсказал режиссер. – Командир танкового дивизиона. Его Баталов гениально сыграл.

– Ага, – кивнул я. – «Железной стеной защитим наш строй», это хорошо прозвучало.

– И по-прежнему звучит актуально и остро, – вставил Варшавер.

– Без актуальности кинематограф – ничто! – воскликнул Шмуль. – Но сегодня мы на грани, выбор неизбежно придется делать. И я вам вот что скажу, дорогие мои, я, конечно, не так сведущ, как вы, Алексей Абрамович, но я совсем не дурак и чувствую запах опасности, да-да, у опасности есть свой запах, всё им пропахло, он прет изо всех щелей, отовсюду. И вопрос не об Америке или Англии, а о немцах, фашистах. Прежде не ударили, а сегодня могут ударить. Я не хочу этого, я боюсь, я хочу закончить свой фильм, потому что у немцев есть замечательные актеры и отменная производственная база, но как бы не пришлось мне снимать другой фильм. – Тут он глянул на Варшавера и уточнил: – Нам снимать.

– Да вы не переживайте, Давид Израилевич, – степенно произнес Варшавер, мысленно потирая руки (материала для секретного донесения прибавлялось). – Нашему руководству мудрости не занимать.

Я не комментировал. Был убежден, что надо схлестнуться с фашистами и раздолбать их под орех. С другой стороны, англичане, французы и американцы – тоже враги. И не факт, что придут нам на помощь, если с фашистами не заладится…

Я отвернул рукав куртки, глянул на часы – без двух минут шесть. Хорошие часы, немецкие, армейские – «фрего». Я ими дорожил. Подарок одного «ганса», с которым мы проходили курсы в Закопане. Еще у меня были американские «гамильтон». Но я их не носил, время не пришло. Вот придет, тогда и нацеплю.

Томительное ожидание затягивалось и наконец серятину облаков пробил низкий бас мотора. «Юнкерс-52» вынырнул из дождевой мути и, покачивая крыльями, пошел на снижении. Мучнистую взвесь в воздухе прорезал бледный луч солнца – слабенький, убогий, но все-таки несший свет – и на влажных боках металлической машины заиграли солнечные блики.

– Сейчас, сейчас, – нервно бормотал Шмуль, потирая руки.

Камеры застрекотали. Та, что на тележке, со скрипучим звуком ездила взад-вперед по рельсам. Оператор, припав к окуляру, запечатлевал происходящее во всех подробностях.

Я нервничал больше всех, и чтобы унять внезапно появившуюся дрожь, напевал про себя: «Ты будешь слышать дробь атак, и там, где поезд не годится, где не пройдет угрюмый танк, ты пролетишь, стальная птица».

Накануне вечером я объехал всё аэродромное поле на своем опель-капитане – у немцев целую партию закупили – проверил охрану, залез на каждую вышку. Забрался и к Ермолину, который как раз заступил на смену. Провел инструктаж, потом попросил парня сбегать за моим планшетом – я его предусмотрительно в дежурке оставил. Мол, надо кой-какие детали уточнить-освежить. Пока Ермолин отсутствовал, тщательно изучил патронную ленту. Удостоверился, что боезапас холостой.

Когда немецкая «стальная птица» зависла над бетонной полосой, раздался оглушительный треск – звук выстрелов. Полыхнуло ослепительно, ярко-желтым, дьявольским огнем, словно по всему контуру авиационной машины, на плоскостях и фюзеляже зажглась праздничная иллюминация. Только это была не иллюминация. Со сторожевой вышки, той, что стояла ближе всего к зданию аэровокзала, Ермолин шарашил из зенитки, только гильзы летели. 160 выстрелов в минуту, это не хрен собачий. Какие к черту холостые! Огонь велся самыми