железных дорог, пересекающих Соединенные Штаты с востока на запад, велась по дорогам, которыми ходили колонны бизонов, поколение за поколением. При завоевании Дикого Запада выдавались премии за головы бизонов, и, таким образом, популяция этих животных была истреблена всего за какой‑то век; от нескольких десятков миллионов особей осталось несколько сотен голов, что заставило индейские племена подписать договоры о неравноправных аннексиях, которым позже не удалось соблюсти. Экспансия территорий человеком разумным была свидетельством высокого динамизма этих обществ, владеющих незнакомыми оружейными технологиями и, похоже, не признанных аборигенами. Подобные скорости передвижения и поведение людей современного типа не свидетельствуют об их положительных качествах. Напротив, они имеют отчетливый неприятный привкус по отношению к аборигенным популяциям.

По сути, оружейный вопрос интересен потому, что сообщает нам о поведении обществ и популяций. Если считать, как я думаю, что оружейные технологии – главный ключ к историческому пониманию замены одного человечества другим, то очевидно, что возможностей доступа к животным ресурсам у местных неандертальских групп было значительно меньше, что также подразумевает то, что эти группы были меньшей численности. Соотношение между этими популяциями, как выяснилось при встрече, было далеко не равным, как численно, так и технологически. Опять же, нам это напоминает колонизацию Америки, но там разница была исключительно технологическая и культурная, а когда неандерталец повстречал человека, их разделяло гораздо большее.

Наконец проявляются структуры основ двух человечеств

Пора рассмотреть еще один особенный уровень, уровень биологического разнообразия человечеств. Вдобавок к уже существующим расхождениям, можно ли предположить, что неандертальцы как‑то по‑своему чувствовали свое бытие в мире, по‑своему вписывались в окружающую среду и по‑своему ее понимали?

Другими словами, существует ли поведение неандертальца, отличающееся от поведения человека разумного?

Тот факт, что ни одна из неандертальских популяций не разработала регулярного оружейного производства, что их так и не заинтересовала нормализация и стандартизация производства, хотя это могло бы привести их к более обильной добыче животных ресурсов, намекает на существование среди неандертальских популяций иной структуры понимания мира, довольно самобытной и четко отличающейся от той, которой руководствовались наши предки. Анализ схем действий этих людей показывает, что на этом уровне эти сферы поведения являются потенциально показателями особенных нейрологических структур, действительно предполагающих существование отдельной человеческой этологии среди этих неандертальских популяций. Археология показывает нам то, что за техническими системами, за навыками и традициями, за способами получения добычи прячется что‑то более серьезное, чем простой культурный факт, и что именно в этих глубинах, вероятно, можно разглядеть другое человечество. Может оказаться, что неандертальские общества были организованы более прогрессивным образом, плыли по течению жизни, без интереса относились к планированию, столь влияющему на наши сегодняшние общества. Наблюдение за техническими системами человека разумного показывает, что они неизменно склонны к планированию и стандартизации. Ремесленные произведения человека разумного технически замечательны с первого взгляда, эти творческие формы инстинктивно отзываются в нас. Но эти произведения также удивительно скучны для специалиста по неандертальским обществам. Грубо говоря, палеолитические ремесленные произведения людей разумных – это всего лишь мы сами. Они говорят нам о нас самих, о наших обществах, о наших образах существования. Просмотрев сто кремней, мы легко постигнем логику их изготовления, нам очевидно, что следующие 100 000 будут такими же. Инстинктивно мы понимаем суть того, что хотел создать ремесленник. Этого никогда не происходит с неандертальскими произведениями.

Достаточно пройтись по улице, чтобы увидеть, что все наше разнообразие потихоньку сокращается до чехла, который мы надеваем на смартфон, или цвета, который мы выбираем для своей машины. На самом деле наше общество не принимает многообразия.

Мы приближаемся к фундаментальному различию двух человечеств. Мурашки бегут по спине при мысли о том, что каких‑то несколько десятков тысячелетий назад должны были существовать другие человечества, полноценно развитые, с собственными культурами, традициями и ремеслами, и не бывшие людьми в том узком смысле, к которому мы тупо привыкли. Надо бы постараться представить себе их, не проецируя на них собственные подходы, наши субъективные иерархизации, наши понятия превосходства и неполноценности. Бинарная схема – человек или не человек, конечно, исторически ошибочна. Действительно, если промотать пленку назад, когда‑то, но не так уж давно, на нашей планете гоминидов было не отличить друг от друга. С тех пор произошла эволюция – техническая, общественная, биологическая, – и наши сегодняшние схемы уже нельзя применить к древним человечествам. Тем более, к вымершим человечествам. Археология учит нас тому, что наши классификационные схемы выстраивают аккуратненькие твердые ячейки, по которым удобно раскладывать историю, невероятная сложность которой, по сути, ускользает от нас.

Однако существуют ярко выраженные неандертальские культуры. Мы, Homo sapiens эпохи урбанизации, полностью ограничены нормами нашего общества. Достаточно пройтись по улице, чтобы увидеть, что все наше разнообразие потихоньку сокращается до чехла, который мы надеваем на смартфон, или цвета, который мы выбираем для своей машины. На самом деле наше общество не принимает многообразия. Вся соль – в чехле. Если в нашем западном обществе женщины могут сегодня носить длинные или короткие волосы, брюки или юбки, краситься или нет, для мужчины выбора гораздо меньше. Мы заключили себя в сверхнормативное, склерозирующее общество, но это, по сути, свойственно всем человеческим обществам, настоящим, исторического и доисторического прошлого, а также, по всей очевидности, древним. Во всех обществах нашего вида, во все времена отличие от других плохо воспринималось и допускалось только в самых поверхностных отраслях. Это уже не просто культурный факт, а, вероятно, нечто из области этологии – феномен, глубоко укоренившийся в наших генах. Мы живем, заточенные в нормированные представления. В одежде, например, следуем дресс‑коду. Благодаря общественным условностям мы распознаем нашу группу и отделяем ее от других. Мы обвиняем другого во многих недопустимых деяниях и проступках, кстати, именно потому, что он не такой, как мы. Мы всегда все категоризируем. И вероятно, эти культурные коды передавались в прошлом через несколько десятков поколений, никогда не подвергаясь фундаментальному пересмотру.

У неандертальца, мне кажется, все гораздо тоньше. Не думайте, что он довольствовался первым попавшимся куском известняка, чтобы, потеребив его в руках, воспользоваться потом этим тупым осколком. Он владел ремеслами, технически довольно развитыми, он был великим каменотесом. Некоторые из его предметов представляют собой технический вызов для желающих их воспроизвести. В них ощутимы замечательные навыки, передававшиеся поколениями. Эти ремесленники на самом деле производили предметы, повседневно применявшиеся в однотипных процессах (нарезка мяса, обработка кожи и так далее), но каждый раз для этих действий использовались разные орудия. Все мустьерские орудия разные, и это удивительный факт. Тем не менее у многих из