Саша стал хирургом. Сейчас его уже зовут не Саша, а Александр Игнатьевич, или просто «доктор Коноплев». Работает он судовым врачом на океанском рыболовном судне, землю не видит по шесть месяцев в году, а то и больше. А дома, на земле, в нашем городе, растет у него годовалый сынишка Борька. И доктор Коноплев ждет, чтобы Борька скорее подрос. Тогда доктор Коноплев сможет ему рассказать сказку про Грамотея.

ПОРТРЕТ НА КОНКУРС

В конце сентября они ежегодно съезжались на один-два дня в город, откуда демобилизовались в сорок пятом и ушли в гражданскую жизнь. С каждым годом их становилось все меньше и меньше. Годы безвозвратно унесли многих, кто довоевал до конца, уцелел. В ту пору было им чуть больше двадцати, мальчишки, а за спиной осталось окопное бытие, научившее всему с таким запасом, словно отмеряно им минимум два века. Они и жили так — щедро, неопасливо, безоглядно, нерасчетливо, и не заметили, как перевалило за полсотню, а когда увидели, что замаячило шестьдесят, ахнули, оглянулись, вздохнули: знали, что два века не жить, а то, что прожито, оно и есть главное, потому что осталось совсем немного, даже неведомо, сколько каждому…

Об этом и думал Владимир Иванович Родионов, сидя в купе пассажирского поезда. За окном робко, по-осеннему светало. Уплывали прибранные поля с редкими скирдами, березняки со сквозными просеками. В оголенном и пустынном предзорье — покой и уравновешенность. Благодать.

Родионову не спалось; подперев кулаком подбородок, он неотрывно смотрел в окно, не обращая внимания на назойливое дребезжание ложечки в чайном стакане.

«Что прожито, то и есть наше. И нечего тут… — мысленно рассуждал он. — Пролетело тридцать с гаком, всяко было… Наворочено столько! Где уж тут раскладывать по полочкам, отыскивать, что главное, что — пустое. Главное — не причинить зла. А это самое трудное — руками не пощупаешь, глазами не увидишь. Не причинить! А как? Словами не обучишь. В особенности их, молодых», — взглядывал на соседнюю полку, где спал двадцатитрехлетний Гриша Капустин.

Они не только попутчики. Гриша работал у Родионова в отделе главного технолога и сейчас ехал к смежникам в командировку, которая и по времени, и по месту назначения совпала с поездкой Родионова.

Но Капустин не спал, прикидывался, лежал, думая о своем. Ему не хотелось разговоров — боялся расспросов: когда вернулся из отпуска, пополз слушок, что Гриша неудачно влюбился и хотел покончить с собой — сиганул с обрыва в пропасть… И еще тревожила Капустина первая в его жизни командировка: зная свой характер, опасался, что смежники отошлют его ни с чем…

Осторожно, чуть-чуть, Гриша разлепил веки, наблюдал за Родионовым. Капустин знал главного технолога, своего начальника — спокойного и рассудительного, веселого и остроумного — в обычном сером костюме, в рубашке с немодным галстуком. А тут, у окна, вроде незнакомый человек — в слинявшей, стираной-перестиранной тельняшке. На крючке висел морской китель с потускневшими шевронами. Словно маскарад с переодеванием, даже несерьезно как-то для главного технолога, подумалось вначале Капустину. Но когда увидел, как легко, словно привычный пиджак, Родионов снял и повесил китель, как по-домашнему заученным движением подтянул рукава тельняшки и обнажил густую синь татуировки, сразу вспомнилось, что воевал Родионов в морской пехоте. И тотчас встала за этим иная, незнакомая Капустину, но реальная и невозвратная жизнь человека, которого Гриша зовет, как и все на заводе, — Владимиром Ивановичем…

— Чего ерзаешь, не спишь? — спросил вдруг Родионов.

— Да так, что-то… — пойманный врасплох, ответил Гриша.

— Скоро приедем… Ты с ними не очень деликатничай, смежники народ лихой, умеют отбиваться. Или боишься? — засмеялся Родионов.

— Немного страшновато, — признался Капустин. — Первая командировка.

— От этого в страх впадать не стоит.

— А от чего стоит?

— Ну, мало ли…

— Вам бывало страшно?

— Бывало.

— На войне?

— Да.

— А сейчас бывает?

— Бывает. Дураков боюсь, Гриша, — то ли серьезно, то ли шутя, сказал Родионов.

— Почему?

— Они не знают, что они дураки.

— Было бы страшнее, если бы на земле жили сплошь умные, — задумчиво произнес Капустин.

— Возможный вариант, — согласился Родионов. — Но все-таки, если глупость одерживает победу, она все равно не способна воспользоваться ею так, как воспользовался бы разум. Так-то, Капустин…

На перроне они расстались: Грише ехать еще двенадцать километров автобусом, который уходил с привокзальной площади.

— Освободишься, подъезжай к вечеру. Я буду в гостинице «Янтарь».

— Вряд ли, — заранее отказался Гриша.

— В чужом городе одному тоскливо, Капустин. Особенно по вечерам. — Родионов посмотрел ему в глаза. Было жаль парня, которого что-то мучает, а что — не поймешь, ломиться в душу с вопросами нельзя, да и не пустит — всегда настороже, замкнут, молчалив.

— Всего доброго, Владимир Иванович, — попрощался Гриша и ушел, покачивая тощим стареньким портфелем…

Вокзал был почти пуст, в зале ожидания два-три человека. Родионов посмотрел на часы над дверью: шесть тридцать пять утра.

— Подвиньте-ка ваш чемодан, — подошла уборщица со шваброй и совком в руках. — Только и знаешь убирать, подметать. Людям пишут на всех стенах: «Уважайте труд уборщицы». Как же, уважат! Двадцать лет убираю, каждый день одно и то же: окурки, огрызки, ошметки.

— Если, все сразу начнут исполнять инструкции, те, кто сочиняют их, останутся без работы, — улыбнулся Родионов берясь за чемодан. И тут он услышал голос:

— Простите, мамаша, у вас в городе море есть?

— Во! — хмыкнула уборщица. — Ни свет, ни заря, а уже хлебнуть успел. Проспитесь пойдите, интеллигентный видать, шляпа-то вой какая, рублей двадцать, небось, отвалили, а уже в известке изъелозили. Какое море тут?

Человек в шляпе приблизился к ним.

— Я в этом городе никогда моряков не видел, — посмеиваясь, сказал он и повернулся к Родионову: — Ты?

— Нет, — ответил Родионов, шагнув навстречу.

— Врешь, Володька! Ты!

— Привиделось тебе, Женя. Вон мамаша свидетельствует, пьян ты.

— Кто вас разберет, всякие тут ездют, — она отошла, подгребая на совок мусор.

— Давай целоваться? — весело спросил человек в шляпе.

— А сколько мы не виделись?

— Год!

— Тогда давай, Аникеев. У тебя еще не вставная челюсть?

Они плотно обняли друг друга.

— Здравствуйте, товарищи, с приездом! — окликнул их женский голос.

Рядом стояла девушка в светлом пыльнике, с сумочкой через плечо.

— Здравствуйте, — сказал Родионов. — Вы не ошиблись, поздравляя нас с приездом? Уверены, что мы и есть те, кого пришли встретить?

— Не ошиблась, — кивнула девушка. — Вот вы — Родионов Владимир Иванович.

— Не возражаю. А он кто? — указал Родионов на приятеля.

— Аникеев Евгений Ильич, поэт, журналист.

— Все сходится, — засмеялся Родионов.

— Для автографов несколько не подходящее время, — сказал Аникеев. — Впрочем,