— Спасибо тебе, Грамотей.

— Тут уж не за что, — ответил Грамотей. — Не должен человек жить с одной половинкой памяти. Негоже, коли забывает он про все дурное, что сделал людям. Эдак совесть отмирает. Ты уж мою травку береги, расходуй осторожно, только в случаях, когда душу человека спасать надо, память его при нем сохранить.

— Понял я тебя, Грамотей. Прощай.

И они расстались…

К весне воротился Грамотей в свою деревню.

— Королевич тебя разыскивал, — сказал ему Заумник. — Велел, как объявишься, к нему бегом бежать.

— Успею, — усмехнулся Грамотей. — А ты свое колесо все еще мастеришь?

— Мастерю. Никак только не найду вечную силу, чтоб крутила его без остановки всю жизнь. Найду, однако. И тогда станем счастье лопастями загребать. Разбогатею. Все увидят, кто я есть!

— Не ту силу ищешь. Зря только людей морочишь, — сказал Грамотей. — Вся деревня на тебя работает. Не понимают люди, что без толку время и труд свой расходуют. А ты и рад, как дармоед.

— Для них стараюсь, — ответил Заумник.

— Врешь ты, братец. И сам про это знаешь, — махнул рукой Грамотей. — Просто тщеславие свое тешишь, вот, мол, какой я умный!..

Прежде чем отправиться к Королевичу, вспахал Грамотей свой небольшой надел, засеял рожью, картошкой и коноплей. Залатал крышу, поменял сгнившие колья в изгороди. И после первого дождика, напоившего посевы, спокойно отправился во дворец к Королевичу.

Был Королевич молод, богат, умен и страшно тщеславен. В то утро призвал он к себе трех своих главных советников. Преклонились они перед ним, сидевшим на высоком троне. А у трона расхаживали хвостатые павлины. Грамотею велели стать в сторонке. Он и стоял. Мял в руках свою шапку, дивился искусству безымянных мастеров, выложивших узорным паркетом пол. Мял он свою шапку и гадал, зачем призвал его Королевич.

А Королевич посмотрел на него и сказал:

— Дошел слух до меня, что по твоему совету Рукастому память подправили. Верно?

— Верно, Королевич.

— Ловок ты. А ведь помер он, Рукастый. Совесть загрызла.

— Это уж не моя вина, — ответил Грамотей.

— Ты и с Заумником все никак не поладишь. Ведь он Колесо Счастья для народа мастерит, — хитро сощурился Королевич.

— Нельзя смастерить такое колесо, чтобы вечно само крутилось и лопастями счастье гребло, — ответил Грамотей. — Пустая затея.

— Главное, что люди верят в это, мысли их заняты надеждой, — сказал Королевич. — А ты хочешь лишить их этого. Я бы не стал мешать им.

— Как же не объяснить людям, что дорога, которой они идут, упирается в тупик? — спросил Грамотей. — Зачем же их всю жизнь морочить? А Заумник только этим и занят вот уже тридцать три года. Не дает настоящую надежду найти, не там они ее ищут.

— Все-то ты знаешь, Грамотей, — покачал головой Королевич. — И слава твоя непомерно растет. Советы твои вроде и не замечают люди, однако пользуются ими. Разве не обидно тебе?

— А пусть не замечают. Пусть считают, что своим умом дошли, — ответил Грамотей. — Лишь бы жилось им легче. Хорошо, ежели советы мои делом становятся.

— Коль хочешь, чтобы жилось им легче, прими волю мою: решил я поставить тебя сборщиком податей в моем королевстве, — усмехнулся Королевич.

— С чего бы такая милость? — усмехнулся в свой черед Грамотей.

— Потому что слывешь ты справедливым, — ответил Королевич.

— Хитришь ты, хочешь и меня вовлечь в жестокое и неправое дело.

— Это зачем же? — спросил Королевич.

— А затем, что снедает тебя собственная заносчивость и доброта других людей. Вот и опорочить их хочешь. Тебе любезны такие, как Заумник. Они показывают лишь видимость дела, видимость доброты и сеют пустые надежды. Но зато восклицают: «Вот если б я!»

Налился Королевич злостью — не любил правды. Тщеславие заволокло ум его, и сказал он:

— Велю я отрубить тебе голову.

— Этим ты и подтвердишь правоту моих слов, — засмеялся Грамотей.

Тут подступила стража, скрутила Грамотею руки и увела в подземелье. Там он и кончил свою жизнь. Но дело его продолжил пастушок. А Заумник по сей день мастерит свое никчемное колесо, все никак не может найти вечной силы, чтобы сама крутила его безостановочно всю жизнь. Так и морочит людей да все восклицает: «Вот если б я!..» А толку от него никакого. Но люди уже поняли, чего стоит Заумник и кто для них был Грамотей…

Притихший Саша переживал события сказки, вспоминал отдельные ее места, особенно спор Заумника с Грамотеем. Пытался вникнуть, разобраться, кто же из них прав и почему. Он не мог это оставить невыясненным. И очень жалел Грамотея.

Так в раздумье он незаметно и уснул…

Выписался из больницы Саша через неделю. Сидя в кабинете главврача на холодной кушетке, пока мать брала какие-то справки, Саша услышал, как лечивший его доктор сказал про Бориса Сергеевича:

— Там плохо… Левое легкое… Смотрел профессор Свекольников. Сказал, что безнадежно, оперировать уже поздно…

Сашу испугали эти слова. Было в них что-то неопределенное и страшное. Может, он чего-то не понял? Но, вспоминая их по дороге домой, он никак не мог отделаться от ощущения, будто в словах доктора прозвучал приговор Борису Сергеевичу. Саше хотелось вернуться в больницу, в свою палату, увидеть веселые глаза Бориса Сергеевича, убедиться, что тут какая-то ошибка…

Мысль эта не давала покоя. Борис Сергеевич и его сказка жили в Саше как бы отдельно от всего, что происходило вокруг. И он сохранял эту жизнь втайне от всех, как что-то самое драгоценное и важное, что он самостоятельно нашел…

Через несколько дней Саша не выдержал. Когда никого не было дома, взял телефонный справочник и, отыскав больницу, набрал номер. Сперва шли долгие гудки. Саша хотел было положить трубку, но тут кто-то отозвался запыхавшимся голосом. Саша узнал: это была тетя Нюра — старшая медсестра.

— Скажите, пожалуйста, как чувствует себя Борис Сергеевич из десятой палаты? — робко спросил он.

Наступило молчание. Какое-то гнетущее и, как показалось Саше, слишком долгое. Потом тетя Нюра ответила:

— Его от нас забрали… А кто спрашивает?

— Спасибо, — тихо сказал Саша и осторожно опустил трубку на аппарат.

Что-то двусмысленное и тревожное было в ее словах. Ему стало страшно. Он боялся узнать ужасную правду. Не знал, что с нею потом делать. Как одному хранить ее в себе? Как с нею самому справиться? А делить ее ни с кем нельзя, чувствовал он, ибо не знал, как отнесутся к ней другие. Ведь никак нельзя, чтоб она попусту разлетелась по кусочкам…

* * *

После десятого класса Саша Коноплев поступил в мединститут. Учился он хорошо. Несколько раз избирался комсоргом факультета.