за кисти и краски. И останавливает лишь мысль о том, что получатся в результате не живые горы, а красивая и мертвая картина. Значит, остается глядеть и впитывать краски, шумы и запахи, зная, что впереди, за коротким отпуском, будет много обыкновенных будних дней, когда каждый миг и каждая незамысловатая картинка этого отпуска приобретут драгоценность воспоминания и ярчайшие, несравнимые с настоящими, краски.

И, забыв о несмелости своей и ненужности, Гриша, забравшись в купе, одиноко глядел в окно, щурясь, когда грохочущие туннели втягивали поезд и выбрасывали его по другую сторону горы; глядел и смущенно улыбался, и Кавказ в ответ улыбался ему гордо и покровительственно и обещал много незабываемых впечатлений и необыкновенных встреч…

Родионов и Гриша Капустин жили в одном районе, на параллельных улицах, и почти ежедневно встречались на троллейбусной остановке, кивали друг другу, и каждый самостоятельно садился в троллейбус, редко обмолвившись каким-нибудь словом. Но с тех пор, как Капустин стал работать у Родионова, они иной раз успевали кратко поговорить о чем-нибудь. Обычно разговор затевал Родионов, с любопытством приглядываясь к Грише. Чем-то он был занятен, да тут еще слушок, что сигал с обрыва из-за неудачной любви. Родионов чувствовал в парне натуру неординарную, во всяком случае, необычную для него, знавшего заводскую молодежь в пределах давней традиционной схемы. Любопытство это подогревалось еще и тем, что у Родионова было двое детей почти такого возраста, как Капустин. Разгадывая для себя Гришу, он думал о том, что, наверное, и своих-то не так уж хорошо знает, как полагал прежде. «Они о нас знают почти все, мы же о них… Что мы знаем? Только то, пожалуй, что на поверхности. А как преодолеть это расстояние? Физического измерения для него нет. В этом вся беда…

Его суждения о людях основывались на их поступках. Чаще всего этого хватало, для краткой характеристики «человек» или «не человек». Но иногда наблюдения противоречили друг другу, хорошие черты оказывались у плохих людей, а хорошие люди бывали покрыты такими лишаями! Это, в общем-то, не бог весть какое удовольствие — счищать с человека окалину. Особенно раздражало Владимира Ивановича слабоволие — как сопливость или иная подобная неопрятность. Хотелось встряхнуть, распрямить слабака. Как правило, Родионов побеждал это искушение без труда, даже с неким презрением к слюнявой филантропии: пусть каждый пожнет то, что посеял. Если он, главный технолог завода, отец двоих уже взрослых и требующих много внимания детей, должен тратить силы на что-то еще, то уж по крайней мере на что-то разумное.

И все же, каждое утро, встречаясь в Капустиным, мучительно соображал, о чем сегодня говорить с парнем, как оттащить его от каких-то тайных и, как полагал почему-то Родионов, опасных мыслей.

В августе исполнялось пятьдесят лет Бревко. Старый кадровик, ветеран завода, надо было отметить как подобает, чтобы запомнился человеку праздник. Торжественную часть Родионов взял на себя, пошел к директору, организовал грамоту, приветственный адрес, приказ о премировании. А веселье поручил ребятам из отдела — им только дай волю. И посоветовал привлечь к этому делу Капустина, да поплотнее, чтобы было ему и работы и смеха по горло.

Главным сюрпризом оказался подарок штукача и выдумщика Мишки Бондаря — памятная книга — жизнеописание Василия Кондратьевича Бревко. Еще и теперь приходят в ОГТ, просят дать почитать. Текст Бондаря, рисунки Капустина. Что текст, что рисунки. Как спелись. И оформление всамделишное, почти типографское, переплет по всей форме, год издания, тираж (1 экземпляр), редактор, корректор и все такое.

Родионов, хохоча, читал эту книгу и думал о Капустине: «Теперь парень пойдет на поправку. После такого хандрить не по силам будет». Но на всякий случай велел втянуть его в подготовку КВН с конструкторами.

Плохо рассчитал. Ничего не изменилось, разве что больше не заманить было Гришу на подобные поручения: выпустить стенгазету или какой-нибудь там листок-«колючку» — на это еще соглашался, но с тоской, без смеха. А от КВН отказался. Дескать, много работы, институт… По форме-то прав, а по существу — отговорки, да и не очень удачные, потому что предлагали ему в рабочее время.

А вся-то причина, должно быть, в том, рассуждал Родионов, что не желал он расставаться со своим настроением, упивался, жил им… Нет, не то. Этак, пожалуй, слишком просто.

Сеялся мелкий дождик, тускло блестели мокрые рельсы, асфальт тротуара, булыжник мостовой. Прохожие нахохлились, на остановках, сердито толкаясь, садились в трамвай. Сырой воздух скрадывал дали, все было туманно, расплывчато. От вокзала доносилось тяжкое пыхтение, поднимались в воздух серые клубы пара, на фоне серого же неба он был почти неразличим.

Гриша молча брел рядом с Владимиром Ивановичем, голову втянул в плечи, без шапки, воротник плаща поднят.

Он старался не глядеть в сторону вокзала, но это было выше его сил, он смотрел, и в глазах его таилась тоска…

Родионов негромко рассказывал о последнем выезде на рыбалку, о пятикилограммовом соме, о щуках, линях, о ветре, о красном закате…

Гриша согласно кивал головой, смежал веки, и перед ним в ослепительном блеске южного солнца возникал чистенький железнодорожный перрон, вышки нефтеперегонного завода и город, взбирающийся прямо в голубое небо по меловым скалам вдоль окаймленных зеленью асфальтированных лент. Пассажиры, возбужденные, разгуливали по перрону, а Гриша не решался. Он высунулся в окно, взволнованный не менее остальных, и не мог понять, что подействовало на него, на людей, как разлитое в воздухе молодое вино? Потом поезд тронулся, и через минуту, ошеломленный, Гриша понял: море. Молочно-голубое, расплывчатое, оно качало город, поезд и грязные черно-красные суда и стенки порта. Поезд мчался наперегонки с волной, прижимаясь к желтой скале. Море было бесконечно.

Владимир Иванович все еще что-то рассказывал, и думал о том, что никакими, даже самыми удивительными, сообщениями этого парнишку не удивишь. Ему все вроде безразлично…

…А перед глазами снова возник нарядный сочинский вокзал — башни, лестницы, переходы, натуральный камень и зелень на нем. Автобусы, такси, ларьки с сувенирами, столовые, платановые аллеи, уходящие неведомо куда, — и внезапное ощущение сказочности окружающего. В какую бы сторону ни направился, не знаешь, что там, и от этого охватывает растерянность, но растерянность праздничная в этой радостной сутолоке, среди солнца, теплого ветра и напряженного гудения репродукторов, возвещающих о прибытии все новых и новых поездов…

— Помнишь, какие избушки здесь стояли, на этом месте? — уже настойчивее отвлекал Гришу Владимир Иванович. — А теперь вот… Кое-чему строители все-таки научились. Формы нормальные, и в смысле трудоемкости экономно… Помаленьку меняется жизнь, не так быстро, как нам бы хотелось, но надо иметь терпение.

Эту универсальную фразу Владимир Иванович произнес