Иначе жил Грамотей. Этот на своем крохотном наделе посеет рожь и картошку посадит. Вовремя, к осени, уберет, накосит травы для козы, что жила в клети за стеной. А с первыми заморозками, когда утренники прихватывают льдом лужицы и с деревьев в лесу облетают последние листья, Грамотей исчезал из деревни. Все сидят себе по избам, бабы за прялками, мужики косы точат и сохи ремонтируют, а Грамотей в армячке, с котомкой за плечами, с посошком в руке топает по мерзлой дороге прочь из деревни в белый свет.

«Опять шастать по миру пошел, — ворчали односельчане. — Вон Заумник — тот с утра до ночи в своем сарайчике хлопочет. Для всех старается. А этот пустобрех только лапти бьет».

Короче, не понимали Грамотея в деревне за его страсть к путешествиям, из которых он возвращался лишь к весне.

Между ним и Заумником происходили частые споры-разговоры.

— Ну как там оно, твое «Колесо Счастья»? — с усмешкой спрашивал Грамотей. — Уж тридцать три года мастеришь его, а проку что-то не видать.

— Будет прок, — отвечал Заумник. — Вот если б я… Вот если б я стал его хозяином! А? Запустил бы крутиться, а сам — на печку. Лежи себе, плюй в потолок, а колесо знай себе счастье да добро лопастями гребет.

— Чего ж не запустишь? — смеялся Грамотей.

— Силу ему ищу, чтоб двигала его сама, без помощи рук человеческих.

— Долго ищешь, однако.

— А все ж лучше, чем шастать по миру, — отбивался Заумник.

— Не скажи.

— Ну какой прок от твоих путешествий?

— Хожу меж людей по разным городам да странам, вижу, кто как живет, слышу, кто что думает и говорит.

— Ну и как же люди-то живут? — спрашивал Заумник.

— Худо живут.

— Дак какой толк от твоих каждогодних хождений? Помощи от тебя никакой никому.

— Как знать, — ответил Грамотей. — Все полезное, что вижу и слышу, в добрые советы обращаю. Хороший совет еще никому не повредил. Учу людей правде в глаза смотреть.

— Что-то у нас тут никто не помнит твоих советов, — говорил Заумник.

— А это не беда, что не помнят. Я не в обиде. Важно ведь, чтобы совет добрый на пользу пошел. А помнят ли о том, кто дал его, — значения не имеет. Не ради этого живу, хожу по миру, жизнь узнаю. Тридцать лет и три года этим занимаюсь…

И Грамотей снова двинулся в путь. Шел он долго, под ногами скрипел снег, ветер гнал по полю поземку. Наконец позади осталась зима. И вступил он в край, где уже началась весна, пригревало солнышко, зазеленели луга, радостно зашевелились листочки на ольхе и березе. Заночевал Грамотей в лесном шалашике, на свежей травке, подложив под голову котомку и накрывшись армяком.

Проснулся он на зорьке. Вышел из шалашика и аж зажмурился: ярко и весело сияло солнце, на траве прозрачными колокольчиками висела роса. Грамотей умылся ключевой студеной водой, съел пару картофелин с ржаным хлебом, запил нехитрый завтрак той же водой из родничка и тут услышал голоса. Раздвинув кусты, взглянул на поляну и замер. Там стояли заяц, кот, жевал траву жеребенок, а на пеньке сидел молодой пастушок. Выглядели все они необычно: у зайца было оторвано ухо, у кота обожжены усы, у жеребенка по крупу шли вздувшиеся кровавые рубцы, а у пастушка под глазом темный синяк.

Заметив вышедшего на поляну Грамотея, пастушок поднялся с пенька и сказал:

— Мы к тебе, Грамотей, за советом. Слышали мы, что худого не посоветуешь.

— Что же вас такое прижало, что я вам понадобился? — спросил Грамотей.

— Беда привела, — ответил пастушок. — Хозяин наш, по кличке Рукастый, такое вытворяет, что в толк взять не можем. Вроде память потерял. Вот оторвал он зайцу ухо. Пришел заяц к нему через неделю, спрашивает: «За что ты мне, хозяин, ухо оторвал?» А тот говорит: «Неправда. Не помню такого. А вот что морковь тебе таскал зимой — это помню». Коту свечой поджег усы. Кот спрашивает через несколько дней: «За что ты мне, хозяин, усы обпалил?» А тот отвечает: «Неправда. Не помню. Раз не помню, значит, не было такого. А вот что салом тебя кормил — это помню». Исхлестал жеребенка плетью. Еле жив тот остался. Выходили. Спустя некоторое время жеребенок спросил у него: «За что, хозяин, так изранил меня?» — «Неправда. Не помню такого. Коль не помню, видать, путаешь ты меня с кем-то. А вот что кормил тебя всю зиму самым лучшим, самым пахучим сеном — это помню». Шел я по двору, попался ему навстречу, тут он мне затрещину и влепил. Назавтра спрашивает: «Что это у тебя за синяк под глазом? Подрался с кем?» — «Нет, — говорю. — Это вы мне оплеуху дали. А за что, хозяин?» А он отвечает: «Не ври. Не помню такого. Значит, и быть не могло. А вот что зипунок тебе с ярмарки привез да подарил — это помню». Вот какие странные дела у нас происходят, — закончил рассказ пастушок. — С чего бы так — никто понять не может.

— Д-а-а-а, дела! — почесал затылок Грамотей. — Однако история эта для меня понятна. Открою вам секрет. Решил ваш Рукастый избавиться от той половины памяти, в которой хранится все, что сделал недоброго. А другую половину — ту, что помнит про хорошее, сохранить. И жить только с ней. Так ведь удобней. Вот и призвал он своего лекаря и сказал ему: «Сделай так, чтобы была у меня только одна память — про хорошее, что я сотворил. Все, что помню про себя плохого, спать мне не дает. Я уж пытаюсь хорошим загладить, но все равно память про плохое верх берет. Устал я от их борьбы». А лекарь этот травы разные знал. Сварил он отвар из семи трав и велел Рукастому пить целый месяц. Тот пил и постепенно избавлялся от ненужной ему половины памяти… Вот так оно и произошло.

— Как же быть-то теперь, посоветуй, — сказал пастушок.

Грамотей снова почесал в затылке и сказал:

— Старую память ему теперь не воротишь. Считай, пропала, утекла, как поганая вода. Теперь бы только законопатить сточные канавки его памяти, через которые он избавляется от всего плохого, что помнит, — сказал Грамотей. — Ему траву мою надо попить. Дам я тебе такой травы, а ты отвар из нее приготовь. Поднеси и скажи, что силу отвар этот прибавляет. Только знать про это, скажи ему, должны лишь двое: тот, кто дает, и тот, кто пьет. Когда узнает третий — не подействует трава. Так сказать