последние годы я шлю тебе сообщения. До поступления в университет я думал, что мой отец – человек необыкновенный, после мне стало казаться, что он трус, а теперь я знаю, что ты просто был человеком, который очень хотел, но так и не смог вернуться домой».

Загибаю пальцы: год-другой-третий во сне, два с половиной года на орбите планеты, чье имя – десять славянских букв. Кричу на мостике: «Сколько прошло времени с начала полета?» И вкрадчивый голос над головой отвечает: «Одиннадцать лет. Восемь месяцев и пятнадцать…» «Хватит!»

Милая, вот видишь, твоей смерти нет, это всего лишь наложение отдельных сообщений, которые пришли от тебя и от сотрудников ЦУПа. Но тогда как объяснить несколько сотен сообщений, где ты говоришь, что уже десять лет не получала от меня известий? Такого быть не может. Мы восстановили со старпомом двигатели, мы сделали все от нас зависящее, и наш полет лишь на год превысил план. Хочешь, я снова спрошу у самописца, сколько времени прошло с начала полета? «Одиннадцать лет. Восемь месяцев…» «Я сказал: хватит!»

«Когда из-за помех, вызванных блазаром, мы перестали получать сообщения от тебя, я подумала, что это временно. Но я ошиблась. Это затянулось почти на тридцать лет. И все-таки… я рада, что ты погиб, исполняя свою мечту. Надеюсь, ты зародил там жизнь и исполнил свою жертву сполна. Жаль, что мне пришлось принести еще большую жертву, но и за нее я благодарна тебе».

Время – едино. Смерти – нет. Я воскрешу тебя, чего бы мне это ни стоило. Я воскрешу и тех, других, в третий раз, если нужно – в четвертый. Смерти нет. Ты меня слышишь, потому что прошло всего лишь одиннадцать лет. И я выполнил свое обещание! Я зародил жизнь, а теперь я почти дома – и я не верю, что там меня никто не ждет. Предположим, блазар исказил пространство вокруг себя, предположим, я был не прав, воспользовавшись ускорением, пролетев по касательной его орбиты. Но я же отсылал сообщения уже после вылета с орбиты: почему они не доходили до тебя? Вглядываюсь в твое постаревшее лицо и не верю, никак не могу поверить, что тебя больше нет. Пускай на полгода, пускай на год, пускай на пять лет. Но в сорок сороков я просто не могу поверить.

«Мы отправили ее в крематорий. А потом захоронили урну в саду. Я настоял на этом, потому что она любила сад и потому что ее последнее желание было – отправить капсулу с прахом в сторону твоей планеты, отец. Надеюсь, ты ощутил себя богом в полной мере».

Я двигался по черному телу сна – гадательно, напролом, – и вдруг мысль ударила мне в голову: я ведь не существую, я перестал существовать года назад! И может быть, это не старпом остался на планете, а я – вместо него, может быть, я сошел с ума, когда один добирался до планеты сорок лет, потому что столкновение с каким-нибудь астероидом убило весь экипаж? Или это меня убили обезьяны на той планете? Что я только не могу надумать себе, чтобы доказать, что это я умер, а не ты!

Я не могу представить тления в тебе, как не могу представить тления в любви. Нет. Как только я подумаю, что у тебя не разгибались пальцы в гробу, в котором тебя сжигали, что рот твой широко раскрылся, что ты не влезала в гроб и что в урне громыхают твои зубы – мне не по себе. И страх перед тлением больше, чем страх перед смертью.

Что такое – гореть, будучи мертвым? Каково тебе было пройти путь нашего первого дома – Земли? Обогневение и воскресение. Восстановление мертвых и живых. Возвращение всего на круги своя. Круги двух спеленатых восьмерок, упавших набок.

Я безбожник, но я не допускаю смерти, потому что верить в бога – значит верить в его смерть. Потому что иначе мы бы не заступили на его место, не стали бы восстанавливать угасшие планеты.

И все равно, что бы ни произошло, я не поверю в твою смерть. Пускай приходит подтверждение из ЦУПа, пускай человек, назвавшийся моим сыном, пишет мне. Я не поверю, пока не вернусь домой.

Смерть длится дольше жизни, как и любовь. Потому что без нее невозможно создать новый мир. Смерть и любовь, а между ними жертва. Больше в мире – старом и новом – ничего нет. И я не верю, ни за что не поверю в твое сжигание, легче поверить в свою вторую смерть, легче убедить себя, что экспедиция сорвалась, что планеты, чье название – десять славянских букв, никогда не было и нет.

«Отец, если ты жив и летишь домой, то поверь – лучше тебе было бы не делать этого. Это говорит тебе твой сын – Иосафат, названный в твою честь и любящий тебя по ненависти и тоске».

вторая запись

Теперь я сплю неспокойно. Мне снится, что никакого полета не было, что предыдущие двенадцать лет мне приснились, и во сне я просыпаюсь в настоящую действительность. Смотрю в черный потолок, исходящий красными крапинами, кладу левую руку на твой теплый живот, на мгновение ты пробуждаешься, что-то сквозь сон говоришь и сильнее укутываешься в одеяло со сбившимся пододеяльником. На кухне слышится капанье торфяной воды. Я поднимаюсь с постели и наполняю из смесителя стакан до краев, вода проливается мне на руку, и я пью ее, склонившись над раковиной. Узкая щель сдвинутых щитов занесена красным песком – сегодня снова обещали бурю.

Красный песок стелется по окну, красный песок говорит со мной, но я не понимаю его. Как бы мне ни хотелось убедить себя, что полета не было, это неправда. Все было: и мятеж на борту, и порча двигателей, и глаз обезьяны, мелькнувший до удара камнем, зачем отрицать очевидное? Я есть, и даже более того – ты есть.

Мне хорошо жить в отчаянии. Если человек может испытывать отчаяние, значит, не все потеряно. Гораздо хуже – если бы я не испытывал ничего, кроме тупой боли.

Я могу ошибаться во всем, за исключением любви к тебе. Бесконечность миров разбегается от нас, но меня это не заботит. Жертва сделана. Жертва послужила новой жизни. Пусть я до сих пор не знаю, кто меня создал, пускай твой отец умер и стал гидрой – гидрой, которая боится воскреснуть и умереть одновременно.

ЦУП ошибся. Мой сын ошибся. Он не окончил даже средней школы. «Папа, папа, почему ты улетел от нас?» – каждый раз он спрашивал меня. «Потому что я чувствовал долг перед тем, что не живо, будучи уже живым однажды, понимаешь меня, сынок?»

Включаю маячок. И тут же на связь со мной выходит ЦУП.

«Неопознанное судно, неопознанное судно! Прошу отозваться и сообщить позывной и координаты следования».

Молчание.

«Неопознанное судно, неопознанное судно! Прошу назваться…»

Разве вы не видите, что это я? Это я – капитан, единственный выживший из экипажа и тысяч зародышей. Это я, создавший жизнь на планете, которая не имеет названия.

Это я, что был вечен, что был навсегда!

первая запись

В палате – хорошо. Когда я попросил открыть щиты, чтобы удостовериться, что я действительно прилетел домой, они согласились и улыбнулись про себя. Они сказали, что я должен прийти в себя, что мое путешествие затянулось. «Сорок лет?» И женщина в белом чепце, настолько красивая, что я не запомнил ее лица, звонко рассмеялась. «Что вы, капитан! Двенадцати лет не прошло, что вы себе вообразили?»

На следующий день пришел врач – дежурные вопросы, слова – как уменьшенные лошади, рвущиеся изо рта. Он спрашивал меня о самочувствии, о возрасте, а я отмахивался от него и твердил про себя: «А моя жена? Жена и сын?» Брови поднялись. «Они живы?» Палец скользнул по экрану. «Да, разумеется, живы». «Тогда почему они не здесь?» «Понимаете, капитан, когда несколько лет назад с вами пропала связь, мы еще надеялись на ваше возвращение, но с каждым годом эта надежда угасала».

Он ушел, а я так и не спросил его, почему тебя не предупредили. Ответ и мне самому был известен: «Вам нужно восстановить силы, капитан». И он бы протянул мне зеркало