Милая, я живой! Понимаешь, я живой! Пускай возвращение домой сдвинулось на год из-за случившегося, которое я помню смутно сквозь полугодовой сон, но я здесь. Нет, не слушай меня. Я не здесь. Я в твоем сердце, а ты в моем, и мы первое, извечное основание нового мира, который будет лучше предыдущего, потому что в нем не станет разделения на время и пространство.

Буря затихает. Выступают белые, циклонные черепа, вьется дым над планетой, чье имя – десять славянских букв. И мне снова щемит сердце. «Сегодня в саду снова осыпались стекла… Кедр погиб. А в хозяйстве случился пожар. Я видела, как охваченная пламенем, кудахчущая курица бегала по красной земле, а потом завалилась на бок и, догорая, дергала цевками… Иосафат принес из детского отсека рисунок космонавта, кто-то из мальчишек надрисовал над шлемом рога. Иосафат плакал». И все чаще он пишет мне отдельно от тебя…

– Перигелий – одна астрономическая единица с копейками. Период вращения – 26 бывших земных часов. Наклон эклиптики – двушка, относительно солнечного экватора – пятерка. Средняя температура поверхности – 270 по Кельвину. Будем живы, капитан!

– Состав воздушной оболочки?

– Много азота – почти девять десятых. И почти нет углекислого газа. Капитан?

– Да?

– Такое ощущение, что еще пара геологических эпох – и жизнь зародится здесь самостоятельно. Проверим на наличие, чем черт не шутит?..

– Да, конечно.

Мне до сих пор неловко находиться рядом с ним, старпом мне как чужой. Ты говорила, что это издержки воспитания машинами. Но машины справедливы, в отличие от тех, кто заставляет восстановленных принимать обеты. «Папа, а почему ты улетел? Почему бросил нас?» «Я не бросил вас, сынок. Понимаешь, я должен был так поступить, потому что… любовь без жертвы – ничто, так и жертва без любви – ничто. Мама тебе объяснит». Но кто знает, может быть, к тому времени, как сообщение дойдет до него, ему уже ничего не потребуется объяснять?

– Никакой жизни, капитан.

– Отлично, готовьте парниковые заряды.

четырнадцатая запись

Сегодня мы вернулись с поверхности планеты, и так странно, что только сейчас – по прошествии нескольких лет – я могу сказать прежде бессмысленное «сегодня» с полным основанием. Сегодня днем. В нулевой год ненашей эры.

На планете мы попали в бурю и вместо четырех часов провели на ней три дня. Парниковые заряды, воздушные подушки, бомбардировка простейшими – все удавалось до недавних пор. А потом старпом сказал, что без магнитных усилителей все будет напрасно, и мы спустились вниз.

– Трясет, капитан? Ну ничего, будем живы! Мы должны себя вести достойно, как боги, а то станут здешние обитатели задаваться вопросом, кто их создал; станут убивать себе подобных – да и себя, чего греха таить, воспользовавшись этим вопросом как поводом. Представьте, каково им будет, если они узнают, что их создали люди, трухавшие спускаться и не знавшие, кто их самих-то создал? А, каково трясет, капитан? Берегите голову! Осталось всего ничего.

Когда я вышел в скафандре на поверхность, я почувствовал невероятную легкость. Сила тяжести уступала нашей, домашней, и мне казалось, еще несколько прыжков – и я дотянусь до свисавшего над нами утеса. Камни шипели, пар вырывался из-под земли, над головой висела завеса – вирга – точно дождь, не достигающий земли. Мшистые камни под ногами, в человеческий рост валуны, побежалость на сколах, под утесом – малый юс, выписанный лишайником. Неужели мы были первыми, кто видел начинающуюся жизнь?

Установка шумно бурила под ногами, в пластине передатчика пуск водяных паров заглушался тарахтеньем. Небо было низким, готовым вот-вот сорваться вниз. Кучевые разводы, припуск дождя, вихри над самой головой, не достающие до земли, и за этой пеленой, я знаю, находятся три спутника. Над нашим первым домом висела одна луна, над вторым – две, а над последним – три. Какая чушь мне только не лезла в голову, когда я менял сверла, опускал робота на камни, а он, непривычный к силе тяжести, забавно поводил манипулами. И вдруг посреди густоты сошедшегося неба сверкнула молния: раз-другой. И вирга обратилась в дождь. И как полоумные мы стали укладывать бур и робота обратно в грузовик.

– Скорее, капитан, иначе нас заметет!

– Заметет?

– Посмотрите вверх!

Я поднял глаза и увидел, что дождь перестал, что на капли, оставшиеся на стекле шлема, ложатся снежинки и быстро в них растворяются. Перчаткой я протер стекло, и сквозь разводы на меня пошла метель из твоей колыбельной. Сверчка не было, не было избы, только грузовой корабль малых высот, заглушенный робот и суетившийся у трапа старпом.

Следующие двое суток мы смотрели, подняв щиты, на ущелье и молчали. Лишь однажды старпом спросил меня:

– Как вы думаете, капитан, на что будет похожа эта жизнь?

– Вы же биолог, вы должны знать лучше меня.

Бычьи брыжи и столь редкая у него улыбка.

– Десятки раз я прокручивал в голове, как это случится, как нам удастся заронить сюда не пару лишайников, а человеческое племя вместе со всеми его потрохами. И всякий раз мне было страшно додумывать мысли до конца. Моделирование показывало, что три четверти земных видов сгинут, остальные – изменятся до неузнаваемости. Одно можно сказать: человек, скорее всего, выживет, но будет ли он похож на нас с вами? А впрочем, это все неважно, важно, что я уже люблю зарождающуюся жизнь. Люблю – больше своей.

На следующий день нам пришлось выходить через аварийный люк, чтобы выкопать из-под снега стойки корабля. Лишайник, росший под каменистым утесом, был желт.

Уже на корабле старпом спросил меня:

– Вы ничего не замечали странного в сообщениях?

– А что такое?

– Сообщения из ЦУПа приходят не по порядку.

– Как такое может быть?

Плеск ладоней, и на мостике зажигается огромное солнце, старпом хлопает по нему, образ корежится.

– А вот по вине этого чуда, тяжелющая тварь. Блазар. О нем предупреждали на подготовительных курсах, но я к этому отнесся, как и вы, без должного внимания. При условии отсутствия движения у нас и его противофазы он пропускает вперед более поздние сообщения, идущие из дома, а более ранние – задерживает. Ничего страшного. Со временем мы свыкнемся с этой неприятностью.

– Когда это прекратится?

– Боюсь, что до вашего схода с орбиты не прекратится.

И вдруг я вспомнил, что в предпоследнем сообщении ты сказала, что Иосафат пошел в школу и что ему не хватает меня, потому что его дразнят за имя. А потом ты вдруг сказала, что он завершает обучение в детском отсеке и что окажется в школе только через полгода – и то при условии, что наберет поступительный балл. В голове все перемешалось. Милая, если ты слышишь меня, знай – я только теперь узнал о перебоях в сообщениях. Все хорошо, я по-прежнему получаю сообщения от тебя и от Иосафата.

– Вы, кажется, оговорились, когда сказали про мой вылет?

– Отнюдь. Я с прискорбием сообщаю о смерти вашего старпома, который был похоронен на оживленной планете – и, следовательно, не вернулся домой.

– Как это понимать?

– Капитан, я не лечу домой. Я остаюсь.

Бычья стать, говяжьи губы, в глазах – отражение не погашенного на мостике солнца.

пятнадцатая запись

Пусть земля ему будет светом.

Даже после примирения мы все равно не умели понять друг друга. Ты так горячо оправдывала его, как будто знала за ним больше грехов, чем было у него за душой. Говоря со мной наедине, он всегда упирал на слово «восстановленный», вглядывался в меня, улыбался в ротовое отверстие черепа и холодно хлопал меня по лопаткам. Он чересчур гордился тем, что в его роду не было восстановленных, чтобы безропотно принять меня.

Воспоминания о мертвых отличаются нарочной торжественностью, как будто смерть, забирая жизнь, взамен словам умерших дает подспудный смысл. «Молодой человек, я уважаю вас, но не ваши убеждения». «Молодой человек, хоть вы умерли однажды, смерть – не довод в пользу вашего ума». «Молодой человек…» Что бы он делал со своей вечностью? На что она ему? Даже если бы ему объявили, что он бессмертен, что все