Шрифт:
Закладка:
Спустя несколько дней мы со старпомом оказались заперты в столовой. Он разбил себе костяшки в кровь, пытаясь отпереть двери. Бычья сила. Не знаю, что бы он сделал с инженером, повстречай его один на один. Я пытался вызвать бортового с мостика, но он не откликался. Круг разбавленного водой молока в стакане накренился, корабль разворачивался. Раскрасневшийся старпом закричал в камеру наблюдения:
– Выпустите нас! Слышите! Я знаю, что это вы! Я вас в клочья разорву. Трусы!
Я выпил молоко до дна, а потом – неожиданно для себя – улыбнулся.
– Как у вас хватает духа улыбаться? Мы ведь как пауки в банке!
– Они поставили двигатели на реверс.
Бычьи брыжи, могучая одышка. Он, наконец, сел на стол.
– Неужели нет никакого способа отменить команду?
Я покачал головой, и знаешь, мне стало так весело от сознания того, что я наконец-то увижу вас, ведь мне ничего больше не надо делать, просто смириться с происходящим. Задание сорвалось не по моей вине, трибунал – для провинившихся, а для покорившихся – снисхождение. И тут я подумал, что они могли бы дождаться, пока по расписанию мы уснем на два года, и уж затем взять управление на себя: так и было бы, если бы они действовали сообща. Снаружи челюстями скрипел старпом, причитал о «предательстве», а я уже понимал, что дело не в предательстве, а в помутнении ума – и тогда безвольную радость как рукой сняло. Предатель способен сохранить корабль в целости, помешанный – нет.
Спустя несколько часов старпом успокоился, опустил щиты на окнах и стал смотреть во тьму. В вареве звезд рыбоголовые твари заглатывали солнца, светились изнутри. Я повторял про себя слова твоей колыбельной, представлял, как ты поешь ее нашему сыну, и казалось, еще чуть-чуть – и я сам обращусь в ребенка. Я хотел попасть домой, но боялся своего желания.
– Что вы делаете?
– Я? Пытаюсь пробраться в отсек вывода мусора и оттуда открыть шлюзы!
– Господи, опомнитесь!
– Перестаньте держать меня за руку, вы не знаете, что нас ждет, если мы вернемся домой, слышите? Вы не знаете, что я видел во сне!
Мне все казались помешанными: врач – на самом себе, инженер – на скорби, а старпом – на прошлой жизни, которая не отпускала его. Не знаю, что бы случилось, если бы дверь в столовую не раскрылась.
Старпом накинулся на вошедшего врача, стакан с монеткой белого молока на дне сорвался вниз: грохот, опрокинутые столы, стулья, стакнувшиеся ножками. Врач кричал:
– Тихо! Ти-хо! Ты не понимаешь, что я вас спасаю?
Но старпом сбил его с ног. Кровь оказалась на притолоке, на френче врача, сквозь лычки и просветы проступило бордовое пятно. Наконец я кое-как оттащил старпома, подал руку врачу. Архаическая улыбка – без всякого оскорбленного самолюбия.
– Благодарю. Согласен, неприятное дело вышло. Он теперь находится в машинном отделении. Я выманил его с мостика.
– Ты – предатель! Предатель!
– Угомоните старпома, капитан. Я же говорю, он заперт в машинном отделении.
И он рассказал, как после пробуждения инженер пришел к нему в каюту. Инженер признался, что хочет развернуть корабль, врач якобы стал его отговаривать, а потом инженер нас запер. Врач знал, что нужно действовать осторожно, чтобы никому не навредить – старпом усмехнулся на этих словах, – и потому первое время ничего не предпринимал, но когда увидел, что инженер не в себе, понял: настал «час истины» – второй смешок, – и направил его в машинное отделение, чтобы тот проверил стержни двигателей. А потом… не знаю, что произошло на самом деле. Все записи были стерты.
Когда мы вошли в машинное, мы ожидали увидеть все что угодно, но увиденное оказалось страшнее ожиданий. Его тело болталось на поручнях вынутых стержней. Мы нашли записку: «Я знаю, что мы встретимся, знаю, что я еще не умер, а ты еще жива. Любовь – это крик немого во Вселенной».
Когда мы провели осмотр всех помещений, оказалось, что в заморозочной выведены из строя две капсулы из четырех: это значит – двухлетний сон откладывается, это значит – я не перестану писать тебе.
одиннадцатая запись
Так странно. Смотрю и пересматриваю твои сообщения, слушаю, как ты желаешь мне спокойного сна, подзываешь Иосафата – и он подбегает на своих кривых ножках, ты подхватываешь его под мышки, кружишь по отсеку и говоришь: «Пожелай папе хорошего сна! Когда он вернется, ты будешь уже большой». Смотрю на тебя, закрываю глаза, прикасаюсь руками к образу, вхожу пальцами в экран, изображение корежится, отвожу руку – собирается воедино; ты еще ничего не знаешь о произошедшем на борту и узнаешь лишь спустя полгода.
Помнишь, как я признался тебе в любви? Еще тогда – на курсах – на твоем сочинении под оценкой я написал на санскрите:
Ты взглянула на меня светлыми глазами, убрала кóлос волос со лба и спросила: «Что это значит?» «Переведите, если у вас будет желание». «Но здесь же совсем ничего не понятно». «Постарайтесь». «Знаете, иногда мне радостно от того, что остался один лишь русский язык».На следующее занятие ты не пришла, на последующие – тоже. А потом меня отозвали из университета в ЦУП. Когда спустя несколько месяцев я повстречал тебя в переходе, ты напрямик сказала мне: «Я оценила вашу шутку. Только ваше чувство юмора уступает вашему уму». «Это была не шутка». «Тогда что же» «Правда». И мы стали ссориться – первый раз в жизни.
Я хотел сделать жертву из нашей любви, хотел через жертву зародить новый мир, понимала ли ты меня? Вполне. Терзалась ли ты? Конечно. А теперь, когда я тебе скажу о том, что случилось после того, как мы обнаружили тело инженера в машинном отделении, ты вряд ли захочешь меня понять. Что бы выбрала ты: видеть меня обесславленным, почти стариком, или трупом, исполнившим свое предназначение?
В корабле тихо, в корабле раздается только приглушенный гул двигателей – оставшихся двигателей.
Я все сказал, не спрашивай меня, как получилось так, что обратная дорога домой займет тридцать лет, а дорога после исполнения задания – пятьдесят лет.
Не слушай меня. Старпом смотрит на это дело спокойно, говорит, что стержни можно оживить, что, стоит засучить рукава, как мы всего лишь на год-другой отобьемся от графика. И возможно, через двенадцать лет мы обнимемся и… Нет ничего в душе. Хочется верить в лучшее, но головой понимаю, что надежда – почти всегда отсроченная ложь. Мы говорим смерти: только не сейчас, почему я? И стараемся указать на ближнего, но ближний ускользает, как ночная тень. И смерть забирает нас. То, что было мной, уже умирало однажды, бояться ли мне новой смерти, когда я знаю, что и тогда, в эпоху лошадей и городов с коринфскими колоннами, я уже любил тебя? Твам кавайами. Произнеси это про себя. И надейся на лучшее.
Первым делом нужно было убрать тело: я предложил использовать его вместо удобрений в саду. Возражений не было. Врач попросил проголосовать о продолжении пути.
– Вы извините меня, капитан, но лучше наверняка вернуться домой живым, чем не вернуться и сгинуть на чертовой планете, чье название здесь никто не назовет.
Вступился старпом.
– Ну, если мы переставим стержни из вспомогательного блока с зародышами и редкими видами, то нам удастся перезапустить движки – и тогда…
– И тогда дело не выгорит, потому что большая часть зародышей погибнет, потому что нам придется избавиться от техники, от воздушных подушек.
– Это необязательно.
– Дорогой мой! Кто-то из нас двоих все равно будет стариться без камеры сна. Хотите тянуть жребий?
Молчание. И только в перепонках раздается гул от двигателей – оставшихся двигателей.
– Мы можем меняться.
– Очень благородно с вашей стороны, капитан. Только где гарантии того, что в одиночестве у вас, да, у вас, не помрачится рассудок? Шарики за ролики не зайдут, когда вы будете бежать по беговой дорожке по обожаемым развалинам?
– Это к делу не относится.
– Тогда что относится? Что этот несчастный сбрендил?
Старпом снова вступил:
– Отчасти по вашей вине.
– Правых и виноватых здесь нет. Просто мне кажется, что восстановленные патологически неспособны совершать разумные поступки:
