– моя самая обожаемая черта.

– Это не рак кожи, – говорю я.

– Да, – говорит он. – Это не рак кожи. Это как раз то, чем они не являются.

Смех, солнечный свет, птичий гомон…

Что-то не так.

– Скажи мне что-нибудь смешное.

Он лишь смеется.

Я не помню, чтобы он когда-нибудь не смеялся. Я вообще не помню, чтобы он не смеялся. Я не помню, чтобы он не смеялся, хоть когда-нибудь.

А еще я не помню, чтобы он когда-нибудь говорил о моих детях.

А еще я помню, что я никогда не говорила о своих детях. Никогда.

Это то, что, как я помню, мы никогда не делали вместе.

Потому что есть только мы. Только мы двое, а еще солнечный свет и смех.

А еще чего я не помню, помимо своих детей, так это детей дядечки постарше. Или его жену. Его предыдущую жену, ясное дело. Я знаю, что у него была предыдущая жена, а также дети, потому что он никогда о них не упоминает. Это очень похоже на лоскуток шелка на дверной ручке.

Мы забываем вместе. Есть только мы. Только мы, всегда и во все времена.

Наверное, это неправильно.

Или, наверное, дело в том, что хоть он и смеется, но больше не отпускает своих шуточек. Своих глупых, милых шуточек.

– Расскажи мне анекдот, – прошу я.

Он смеется.

– Ты давно проверял курсы наших акаций? – говорю я. – Тебе не кажется, что они перестали расти?

Он смеется.

– Я тут видела красивого ганг-ганга в нашем огороде, – говорю я. – Но мы с тобой, конечно, уже видели попу гая, так что для нас это совершенно бананное зрелище.

– Ха-ха, – говорит он. – Ха…

Тем не менее он больше не отпускает своих ужасных шуточек, переиначивая имена и названия. Он больше ничего не называет по именам. Больше ничего не именует. Никогда. И не только детей. Попугаев тоже. Больше никаких теперь Callocephalon fimbriatum или Acacia pycnantha. Наверное, все, что ему сейчас нужно, – это лоскуток шелка, прикрепленный ко всему. Даже к тому, чего вроде как не существует, вроде других людей или детей.

И вот тут-то я и вспоминаю.

– Что еще тебе сказали врачи? После того как сказали, что эти чудесные пятнышки – не рак?

Он не смеется, а лишь сжимает мою руку.

– Я не помню, – говорит он.

– Попробуй вспомнить, – говорю я ему.

– Нет, – говорит он. – Это как раз то, что мне сказали врачи. Что я уже много чего не помню. Что я забываю. И что так и буду забывать. Сейчас это названия вещей. А скоро и сами вещи. Все без исключения.

Я смотрю на его шею и на эти чудесные пятнышки, которые не рак. И я смотрю выше его шеи – на то, что еще увидели врачи и что гораздо хуже. Туда, где они увидели забвение. И теперь я тоже это вижу. И хотя все это происходит еще до лоскутков шелка на моих собственных дверных ручках, я хочу привязать лоскуток шелка для дядечки постарше. И пусть даже все это происходит раньше, я все равно знаю, что для лоскутков шелка уже слишком поздно. Уже слишком поздно для всего.

Так что мы сидим, держась за руки в саду, и вокруг нас лишь гомон птиц.

– Мне страшно, – говорю я своему сыну.

– Я в опасности, – говорю я своей дочери.

Я знаю, что меня ждет.

Сердитая Медсестра только что была здесь со своей планшеткой, улыбалась и стучала мне по колену крошечным молоточком, а девушка из Талибана дала мне чудесную чашечку чая с моими новыми лекарствами и предположила, что мне, наверное, будет еще чудесней сесть поближе к окну, за которым автомобильная парковка.

Сердитая Медсестра уделяет повышенное внимание моим подушкам.

– Дайте-ка я поправлю вам подушки, лапочка, – говорит она, после чего улыбается.

– Вам меня не напугать, – говорю я ей, но мы обе знаем, что это не так.

Мы понимаем друг друга.

Она выбирает подушку, поскольку я отказываюсь сидеть достаточно близко к окну для их целей. И скоро здесь появится Менеджер по Исходу, дабы осуществить этот, как его… перевод. После чего Сердитая Медсестра вернется, чтобы прибрать улики. Наверное, помимо груды золота в кабинете Менеджера по Исходу там растет и гора подушек.

Но ничто из этого на самом-то деле не важно. Чего я на самом деле боюсь, так это забвения. Всегда есть что-то еще, что можно забыть.

– Я забыла вас, – говорю я своим детям.

По крайней мере, пытаюсь. Но они вроде как не слышат меня.

Тем не менее я не оставляю попыток.

– Простите меня, – хочется сказать мне. – Я не была хорошей матерью. А вы были такими хорошими детьми… Вы были так добры к своей плохой матери… Вы никогда не бросали меня. Тем не менее я бросила вас, отрезав голову вашему отцу, который любил вас. Ваша мать отрезала голову вашему отцу, хотя он играл с вашими пальчиками на ногах, а потом забыла про вас в саду с дядечкой постарше, который любил ее, пока не забыл тоже… пока тоже не забыл. И я сожалею об этом, но у меня была любовь, и это была не просто доброта. Это был смех, и солнечный свет, и пение птиц.

Мои усилия заканчиваются ничем.

– Вы оба так добры ко мне… Я этого не забываю. Хотя однажды все-таки забыла про вас. И забуду опять.

Они меня не слышат. Как будто меня здесь нет.

Моя дочь вздыхает. Мой сын обводит взглядом комнату. Они по-своему уже забыли меня. Бросили меня на произвол своей доброты, своего чувства долга, своей заботы. Это, я полагаю, своего рода любовная месть.

Мне бы хотелось, чтоб они знали: я не виню их за это. За то, что они такие хорошие дети, за то, что делают меня невидимой этой своей преисполненной чувства долга, мстительной любовью.

Мне бы хотелось, чтобы мой сын знал: я не против того, что он врет мне и ворует мои деньги. И заверила бы свою дочь, что ей не стоит испытывать чувство вины за то, что она ненавидит меня, пока моет мне ванну и ноги.

Мне хотелось бы сказать им, что всегда есть что-то еще. Что мой сын может наладить свои денежные потоки и преодолеть затыки, но никогда не избавится от Менеджера по Исходу. Что Менеджер по Исходу никогда не насытится тем золотом, которое у него уже есть, что всегда найдется кто-то еще, кто сможет платить больше. Что попа моего сына никогда не