у нее больше нет проблем с биологией?

Моя дочь вздыхает.

– Мам, ну какие тут могут быть открытия… – говорит мне мой сын, когда видит, что я написала в большом ежедневнике.

– Как-то это больно уж странно, – говорю я ему, после чего пытаюсь как можно более толсто… жирно… полно описать, как субъект на моей кровати умер после того, как я взяла его за руку, и как до этого полиция увезла его важного сына-гангстера, бережно обращаясь с его головой, и как потом явился Менеджер по Исходу, чтобы безглагольно… безотлагательно поговорить с ним о кучах золота и вложении его подушек, после чего явилась Сердитая Медсестра, которая ушла, унося подушку, в результате чего телевизор и субъект на моей кровати оба не подавали признаков жизни.

Мой сын обводит взглядом комнату, как будто не понял ни единого слова, произнесенного мной. А потом говорит:

– Ты ведь доверяешь мне, мам?

Так что я знаю, что он и вправду все понимает, хотя по всем статьям вроде бы и нет. Он такой хороший сын… Ничем не хуже любого важного ганг-ганга. Интересно, знакомы ли они друг с другом? Мой сын с его тщательно вытертой попой и сын того покойного субъекта с его тщательно оберегаемой головой? Оба помогающие Менеджеру по Исходу достичь Наилучших Практических Показателей, с прицелом на будущее.

Но они еще и разные, эти хорошие сыновья. Один из них – важный гангстер в телевизоре, а у другого – затыки с денежными потоками. Один из них передает гангстерские деньги Менеджеру по Исходу, чтобы у его отца была лучшая комната и лучшее окно, а другой лжет своей матери касательно ее аккаунта, чтобы Менеджер по Исходу мог отстирывать свои золотые водолазные костюмы, в результате чего получает свои денежные потоки, а его мать – свой лоскуток шелка, привязанный к другой дверной ручке, и парковку за окном. Одного из них увезла полиция, отчего у его отца вдруг возникли проблемы с подушкой, а другой делает вид, будто у его матери нет проблем с паролем, чтобы он мог решить свою проблему с затыками и убедиться, что у Менеджера по Исходу нет проблем с золотыми водолазными костюмами, с прицелом на будущее.

Хотя ничего из этого не важно. То, что важно, – это потеря. То, что важно, – это утрата.

А еще почему-то бережное обращение с головами. То, как бережно полиция обращалась с головой сына-гангстера, когда увозила его прочь… То, как мой хороший сын так бережно заталкивает свою мать и ее ходунок в свою маленькую машину, когда отвозит ее в какое-нибудь милое местечко выпить чаю… Может, как раз туда и увезла полиция сына этого покойного субъекта? В какое-нибудь милое местечко выпить чаю? Это кажется маловероятным. Но люди безусловно бережно обращаются с головами других людей.

Мой сын, безусловно, очень бережно обращается с головой своей матери. Или с тем, что у нее внутри. И что же у нее там внутри? Ее пароль? Мой сын говорит мне, что я должна беречь свой пароль. Мой сын так бережно бережет мой пароль, что даже не дает мне знать, какой он у меня.

Я так горжусь им… Может, он и не какой-нибудь знаменитый гангстер, но старается изо всех сил. Навещает меня почти каждый день, пишет в большом ежедневнике, чтобы я ничего не забыла, иногда отвозит меня в какое-нибудь милое местечко выпить чаю, хотя терпеть этого не может, и идет на все эти хлопоты, связанные с враньем про мой аккаунт.

И, как будто всего этого недостаточно, каждый день, когда приходит меня навестить, выставляет фотографию дядечки постарше на самый край этого, как его там, – перед всеми остальными фотографиями семьи Трюмо. Даже несмотря на то, что этот дядечка постарше ему не отец. Даже несмотря на то, что его отец – это тот безголовый субъект, которому оторвали голову, когда он щекотал пальчики на ногах своих детей.

Конечно, я также горжусь и своей дочерью и всей ее работой с ваннами, Фелисити и Чарити. Но у нее есть свой Господь Бог, равно как Фелисити и Чарити. А у моего сына – только его денежные потоки и тщательно вытертая попа. И мой аккаунт.

Но это потеря. Утрата. Что как-то связано с тем дядечкой постарше с чудесными пятнышками на шее – чудесными пятнышками на шее, которые не рак кожи, в саду, где смех и птичий гомон и держание за руки.

И с тем, как я держала за руку покойного мужчину, лежащего на моей кровати, в моей комнате – когда он смотрел, как его сына бережно увозят прочь, а мухи ползали в складках его шеи, которые в конце концов оказались не такими уж мерзкими. Я держала его за руку, и он умер. Я держала его за руку, и была любовь, а потом он умер. Любовь не между мной и этим покойным мужчиной, естественно. Между покойным мужчиной и его сыном. А еще потеря. Утрата.

Так что шеи… Держание за руки… Потеря.

И мой сын и моя дочь.

Дядечка постарше в саду никогда не щекотал пальчики на ногах моих детей.

Дядечка постарше не имел никакого отношения к моим детям. И мои дети не имели никакого отношения ни к нему, ни к его саду.

И это тоже потеря. Тоже утрата.

Мой первый муж потерял голову.

Мои дети потеряли своего безголового отца.

Я обрела дядечку постарше, сад и любовь.

А мои дети – нет.

Для меня это любовь.

Для них – потеря.

Я явно не слишком-то хорошая мать.

И все же они приходят навестить меня, и делают записи в большом ежедневнике, и встают на колени возле ванны, и присматривают за моим аккаунтом, и моют мне ноги, и поливают мои комнатные растения, и возят меня в какое-нибудь милое местечко выпить чаю, и переставляют фотографию дядечки постарше, который их не любил, на самое видное место, перед всеми остальными фотографиями семьи Трюмо, и оставляют фотографию своего безголового отца, который любил их, в самой глубине, возле стенки.

Какие же они хорошие дети…

Такое ощущение, что они бережно обращаются с моей головой. Головой их старой плохой матери.

И все же…

Тем не менее…

И все же, тем не менее, я в опасности.

– Просто обожаю эти милые пятнышки у тебя на шее, – говорю я дядечке постарше в саду.

Он, смеясь, держит меня за руку.

– Конечно же обожаешь, – говорит он. – Они