полупроглоченный вскрик.

– Могу я вам чем-нибудь помочь, лапочка? – спрашивает Сердитая Медсестра.

А затем поворачивается к славному парнишке:

– И где ты сейчас должен быть?

– Я просто спросила у него, на какой день назначена следующая викторина, – говорю я.

Но славный парнишка уже съежился, скользнул в сторону со своей шваброй – усох, угас, как и это «что-то» у него в его глазах.

Сердитая Медсестра улыбается.

Малый, который здесь не живет, чем-то испуган. Я нахожу его в инвалидном кресле у стены, в котором он сидит под улыбающимися акулами, изо всех сил стараясь выглядеть незаметным. Хеттейская девушка только что поставила ему на колени чашку чая, который он расплескивает на себя, когда я с ним здороваюсь.

Малый, который здесь не живет, как всегда в курсе всего, что тут происходит.

– Я знаю, что тут происходит, – говорит он мне.

– И что же тут происходит? – спрашиваю я у него.

– Разве сами не видите, что происходит? – спрашивает он у меня.

– Происходит?

– Сплошная перетряска, – говорит он.

– Тряска? – говорю я, просто чтобы все прояснить. – Или ряска?

Я просто хочу услышать от него, что он здесь не живет.

– И это еще не всё, – говорит он. – Всегда есть что-то еще.

Интересно, это он про фрикадельки?

– Все дело в цифрах, – говорит он, так что, наверное, речь идет о бинго.

Он все больше и больше, как это… возбуждается. Проливает еще больше чая себе на колени. Знаками дает мне понять, что нас могут подслушать, что кто-то следит за нами.

«Уж поверьте мне, – хочу я сказать ему, – никто за нами не следит».

– Все меняется, – говорит он.

Так что дело не во фрикадельках.

– Меня переводят, – говорит он мне.

Говорю ему, что прекрасно понимаю, какие чувства он сейчас испытывает, но это вроде не помогает.

– Нужно постоянно платить, – говорит он. – Все больше, и больше, и больше.

Хочу спросить у него, какое отношение это имеет к сидению возле стены в инвалидном кресле под скопищем дурацких акул, которые подбрасывают пляжные мячи своими мерзкими мордами, но, конечно, уже знаю ответ: если ты не будешь постоянно платить все больше и больше, тебя переведут в какое-то другое место. Целостно и Всеобъемлюще, и ты даже не успеешь опомниться, как окажешься в какой-то незнакомой комнате с тем же лоскутом шелка на другой дверной ручке, или в инвалидном кресле у стены с лужицей чая на коленях, или, выпав из окна, на парковке, – лежа там на спине и глядя в небо.

– Потому что всегда есть кто-то, кто может заплатить больше, – говорит он.

– Это нормально, – говорю я ему. – Это Передовые Методы. Личностно-Ориентированные. У меня есть аккаунт. И пароль. И хороший сын, который за всем присматривает.

Мне неприятно лгать малому, который здесь не живет, но что еще я могу сделать?

Мне надо подумать об этом. Надо подумать о том, что я могу сделать.

Должно же быть что-то.

А потом что-то происходит в моей комнате. Что-то происходит на моей кровати. Не в моей нынешней комнате, конечно, и не на моей нынешней кровати, а в комнате, где на моей старой кровати лежит субъект с мерзкими складками на шее, раскрыв рот и пижаму, и смотрит не в мое окно с листьями и деревьями, а в телевизор, висящий высоко на стене. В комнате, которая точно моя, потому что к дверной ручке не привязан лоскуток шелка, а в окне нет парковки.

Я сажусь рядом с ним, предлагаю сыграть в скрэббл, но он просто таращится в телевизор.

– Вы мне не нравитесь, – напоминаю я этому мерзкому субъекту, просто чтобы внести ясность.

Но он лишь смотрит в телевизор, где какие-то важного вида персоны выходят из какого-то важного вида здания, а менее важные личности тычут в них своими микроскопами… микрофонами. Эти важные персоны – вроде как политики или преступники, растлители малолетних или архиепископы. Мне все это совершенно неинтересно. Смотрю, как по одной из этих мерзких складок на шее у субъекта ползет муха. Другая муха заглядывает в мерзкую прореху на его пижаме, как будто ищет пароль.

– Все меняется, – говорю я ему.

Я хочу, чтобы что-то произошло. Припоминаю своего безголового мужа с его могучей шеей. Я хотела, чтобы что-то произошло, и тут оно и произошло.

– Перемены – это хорошо, – говорю я.

Я думаю о дядечке постарше и о том, насколько я люблю его чудесные пятнышки, которые не рак кожи.

– Или нет, – добавляю я.

А потом думаю о малом, который здесь не живет, неподвижно сидящем возле стены под акулами, хотя при этом его куда-то переводят.

– Я знаю, что происходит, – говорю я, поскольку какого хрена – этот субъект все равно не слушает. – Я знаю, что вы можете позволить себе заплатить. Я видела груду золота на столе у Менеджера по Исходу.

По телевизору тем временем показывают полицейских, которые не похожи на полицейских и которые держат какого-то важного малого за руки и ведут его к полицейской машине, которая не похожа на полицейскую машину. Потом они помогают этому важному малому забраться на заднее сиденье, бережно обращаясь с его головой, чтобы он ею не стукнулся, отчего становится понятно, что это полицейские и что это полицейская машина.

– Но всегда есть что-то еще, – говорю я.

Этот малый в телевизоре кого-то мне напоминает.

– Всегда приходится платить все больше и больше, – говорю я.

На лице у субъекта выступают капли пота. Стекают по подбородку. Скатываются в мерзкие складки на шее. Муха прикладывается к ним, пьет.

В телевизоре появляется малый, очень похожий на того, что был с полицейскими какое-то время назад. Он смеется и размахивает бутылкой шампанского, после чего разрезает золотыми ножницами широкую ленту и обнимает за плечи какого-то другого знаменитого малого, а потом опять шампанское, красивые молодые женщины и еще важного вида здания. Похоже, это очень успешный гангстер или политик. Затем в телевизоре вновь полицейская машина, и вот он там, на заднем сиденье, когда та медленно отъезжает от тротуара. Он не смотрит в окно, просто склоняет голову к коленям. Чувство, исходящее от телевизора, – это стыд, поражение, крах.

И только теперь я вижу, что субъект, лежащий на моей кровати, вовсе не вспотел. Это не капли пота, что стекают у него по щекам и капают с подбородка, чтобы разлиться маленькими мерзкими речками по складкам на шее. Это слезы.

Муха все равно их пьет.

Он плачет. Он рыдает. Он всхлипывает.