вырванных оттуда.

Что я знаю точно, так это что в тот момент мои дети уже не были детьми, строго говоря. Хотя, строго говоря, они и до сих пор мои дети.

И в какой бы момент это ни произошло, как раз в тот момент я и оказалась в саду, с совершенно другим мужем.

Да и вообще все было другим. Шеи были другими, и я сама была другой. Я была в саду. Я смеялась. И там не было детей.

Я бросила их на произвол судьбы. Пока они оплакивали своего потерянного отца, я бросила их на произвол судьбы и проводила время с совершенно другим человеком, который, будучи дядечкой постарше, был, как ни странно, еще и помоложе, а моим детям оставалось только самим щекотать себе пальчики на ногах и горевать над безголовой фотографией их покойного отца.

Так что никто не без греха.

Но какие же они хорошие, эти брошенные дети! Несмотря на всю свою горечь по поводу своего горя и своей брошенности на произвол судьбы, они каждый день здесь, навещают свою мать, которая никогда не остается совсем уж брошенной на произвол судьбы, и каждый день мой сын переставляет вперед фотографию дядечки постарше, сменившего его потерянного отца, и каждый день моя дочь берет горшки с растениями и относит их в ванную – или же делала это до тех пор, пока ее мать не выбросила их из окна на парковку внизу.

Что за сын… Что за дочь… Что за мать.

Так что, как мать, я думаю о своих детях.

Они любили своего отца. Конечно же любили.

Насколько я знаю, он любил их. Конечно же любил.

Насколько я знаю, он любил и меня…

До чего же им наверняка было больно… Какой же плохой матерью наверняка я была, причинив им такую боль…

Но… Тем не менее…

Я поступила так, как должна была поступить.

И все же…

Какие же они все-таки хорошие, эти мои дети! Они не отворачиваются от меня, как я отвернулась от них.

Каждый день, или почти каждый день, они здесь. Пишут в большом ежедневнике. Ставят в ванну горшки с растениями. Возят меня в какое-нибудь милое местечко выпить чаю. Моют мои отвратительные ноги…

Правда, еще они лгут мне касательно денег. Вступают в сговор с Менеджером по Исходу и Сердитой Медсестрой, что тоже правда. Когда я не смотрю, привязывают лоскутки шелка к другим дверным ручкам, подсовывают мне под окно парковку и делают вид, будто я знаю свой пароль.

Так что все не без греха.

Моя дочь, которая не знает названия ни одного растения, которая никогда не слышала птичьего смеха, которая не может находиться в саду без того, чтобы не устать от него, и у которой уже есть Фелисити и Чарити, которые не дают ей сидеть без дела и заставляют ее страдать, – моя дочь тем не менее следит за тем, чтобы мои комнатные растения вовремя оказались в ванне. И даже когда я в порыве гнева выбрасываю эти комнатные растения из окна, она все равно находит в глубинах своей усталости силы вымыть эту ванну, и даже когда я требую, чтобы она помыла и мои совратительные пальцы на ногах, она делает это, и лишь иногда вздыхает, и лишь иногда кладет голову на край ванны и молит своего Господа Бога, чтобы ее мать наконец отдала концы.

А мой сын с его тщательно вытертой попой, мой хороший сын, который приходит каждый день или почти каждый день, – в зависимости от того, что он написал в ежедневнике, и каждый раз, когда он приходит, то направляется прямиком к этому, как его там, на котором стоят все фотографии семьи Трюмо, и выдвигает одну из них на передний план. Не ту, на которой его собственный отец щекочет ему и его сестре пальчики на ногах и на которой они оба с любовью и смехом смотрят снизу вверх на гороподобную шею своего отца, который любовно и безголово смотрит на них сверху вниз. Нет, фотография, которую мой сын переставляет на передний план, ради своей матери, – это фотография дядечки постарше, с которым его собственная мать наверняка была очень плохой матерью – забывшей о нем и его сестре, чтобы сидеть с этим дядечкой постарше в саду, смеяться, держаться за руки и окружить себя цветами и птичьим гомоном, а не собственными детьми.

До чего же они хорошие дети… Я должна подумать об этом. И о том, как сильно я их обидела.

Но тем не менее…

Равно как и не более…

Тем не менее и не более, о чем я действительно хочу думать, так это о чудесных розовых пятнышках на шее этого дядечки постарше.

Но сначала – тот первый муж.

Мой первый, мой безголовый муж. Отец моих детей.

Задаюсь вопросом: может, я убила его, а не просто отрезала ему голову?

Поэтому решаю заглянуть в большой ежедневник. Нахожу потайное местечко, где ничего не написано, и записываю то, что помню.

Он всегда заставлял меня чувствовать – в той степени, в какой вообще заставлял меня хоть что-то чувствовать, – что я дитя, причем еще в большей степени дитя, чем наши дети. Что я, в отличие от наших инфантов, совершенно инфантильна. Безответственна. Безалаберна. Безразлична. Безвольна. Безучастна. Безмозгла. Бездушна. Безрассудна. Словом, совершенно безнадежна.

«Роза…» – мог сказать мне мой покойный муж, глядя на меня сверху вниз с высоты своей могучей шеи. Если только не называл меня как-то по-другому. Может, «дорогая» или «душа моя», хотя это кажется маловероятным. Но какое бы слово он ни использовал, уже в одном этом слове содержались все остальные слова – слова, обозначающие мои многочисленные недостатки. Мою инфантильность, мою безответственность, мою безалаберность, мое безрассудство… А также его разочарование, неодобрение, неудовольствие, неприятие, недоумение, недоверие… И, в конце концов, его исчезновение. По крайней мере, исчезновение его головы.

Поскольку если я и не то чтобы убила его, то уж точно находилась рядом, когда это случилось. В тот самый момент, когда он потерял голову.

«Роза…» – произнес он – или как-то там еще обратился ко мне с высоты своей шеи, – и я уже приготовилась выслушать список своих недостатков. Мне даже не требовалось поднимать взгляд до самой его головы, сидящей на этой шее, которая вырастала из своего идеального воротничка с туго завязанным галстуком, словно гора. Я уже