воображение. Ни – ни. Ни-ни.

Но вроде все-таки испытывают какие-то чувства.

Это и не раздражение, и даже не досада. И не то чтобы гнев. Несмотря на всё их нетерпение и обычную степень… непонимания.

Это что-то другое.

И чем больше я пытаюсь поделиться с ними тем, что обнаружила в своем окне, тем вроде сильней они оба чувствуют это «что-то», и тем меньше у них получается скрывать то, что они чувствуют, и у меня такое чувство, что до сих пор им обоим все-таки удавалось это скрывать, но теперь они больше уже не могут. Теперь, когда я пытаюсь поговорить с ними о любви, они больше не могут это скрывать.

Так что же это за чувство, которое они испытывают?

Ни один из них не упоминает про него, ни один из них не дает ему названия, но по-своему оно столь же громкое, как пение птиц или любовь.

Обида. Или как там еще… Негодование. Боль.

То, что они чувствуют, – это боль.

Я говорю с ними о любви, а они чувствуют боль.

Ну и черт с ними.

Хотя мне нельзя срываться на них. И ни в коем случае нельзя забыть тот смех, что до сих пор звучит у меня в ушах. Даже если это то, что раздражает их больше всего.

Когда я рассказываю про смех, мои сын и дочь закатывают глаза. Оба. Прямо как Фелисити и Чарити. Только вот мои сын и дочь по крайней мере пытаются скрыть от меня свои глаза, когда это делают. Моя дочь – уткнувшись лбом в край ванны, а мой сын – в своей обычной манере обводя взглядом комнату.

Тем не менее я не перестаю рассказывать про тот смех. Про то, как мы смешили друг друга – я и тот дядечка постарше. Как мы смешили птиц. И в конце концов мой сын и моя дочь уже не в силах этого вынести. Ни мой сын, ни моя дочь. Ни – ни.

– Эти его шуточки… – тихо произносит моя дочь, обращаясь то ли к самой себе, то ли к ванне, то ли к Господу Богу.

– Смех… – произносит мой сын, обращаясь к потолку, стенам, мебели. – Вы с ним всегда над чем-то смеялись.

И тут я кое-что сознаю. Сознаю, что мой сын и моя дочь никогда… Что ни мой сын, ни моя дочь никогда не присутствовали в этом саду. Что когда я пробираюсь сквозь окно и проскальзываю мимо парковки в сад, их там никогда нет. Когда я проскальзываю мимо автостоянки в прошлое, мои дети там не присутствуют. Ни по-настоящему, ни даже в моих мыслях.

Мне стоит подумать об этом.

Я должна подумать об этом.

Мои дети говорят про смех, хотя то, о чем они на самом деле хотят поговорить, – это забвение. А я не хочу говорить о забвении. Я и так достаточно много чего забываю – об этом я тоже не хочу говорить. О чем я хочу поговорить, так это о дядечке постарше и о чудесных розовых пятнышках у него на шее.

Но они все время твердят о забвении.

– Как будто ты просто забыла, мама, – говорит один из них.

Просто забыла… Просто! Как будто я не потратила столько времени и усилий, чтобы забыть.

– Что забыла? – говорю я. – Я не помню, чтобы что-то забывала.

Они опять закатывают глаза.

– Как будто ты просто забыла про нашего отца, – говорит один из них.

Что вряд ли представляется справедливым, поскольку я даже не поленилась оторвать ему голову.

– Как будто ты забыла про нас, – говорит другая.

Или же фактически они этого не говорят, но это то, что они имеют в виду, когда говорят о чем-то другом – о том, как мы с дядечкой постарше всегда смеялись, всегда смеялись в саду, где были только мы двое, и шумные птицы, и цветы со всеми их названиями.

Как будто я могла забыть своих собственных детей… Может, разве что их имена, но имена и названия иногда возвращаются.

Rosa multiflora… Corymbia maculata… Шилоклювый медосос.

Я должна подумать об этом.

Я не хочу думать об этом.

По-моему, чего хочется моим детям – так это чтобы я дала всем вещам имена. Поименовала их. Все называла своими именами.

Но стоит дать вещам имена, как они сразу… Появляются? Становятся? Претворяются в жизнь? Пусть даже и притворялись, будто их нет. Ну да – иногда, конечно, лучше оставить вещи безымянными, чтобы они не становились. Не претворялись в жизнь. Или, по крайней мере, претворялись не в такой степени. И не называйте меня нудо́й. Ха-ха, это все мои новые лекарства.

Ты привязываешь к чему-то лоскуток шелка, и это «что-то» становится твоим. Но при этом ты тоже становишься… Как там… Его? Ее? Их? Евонным? Еённым? Ихним?

Слова – они такие… Имена тоже.

Мои дети. Мой сын. Моя дочь. Мои мужья. Один без головы. Другой со смехом и чудесными пятнышками.

И дело здесь не только в способности помнить или способности забывать.

Естественно, ты можешь много чего забыть. И, конечно, можешь много что помнить. Или же сначала забыть, а потом вспомнить. Но тем не менее.

Этот блеск в глазах моих детей, когда они смотрят на моего безголового мужа, который щекочет их маленькие пальчики на ногах…

Я узнаю́ этот блеск. Я знаю, что это за блеск.

Это любовь.

Я должна подумать об этом.

Я должна подумать об этом.

Я люблю своих детей. Конечно же люблю. Я никогда не отрезала бы эти маленькие пальчики у них на ногах, так ведь? Даже когда отрезала голову их отца.

Однако наступил момент… Момент, когда я отвернулась от них. Что произошло в какой-то момент после того, как я отвернулась от их отца – после того, как отрезала ему голову и после того, как удар моментально лишил его жизни.

Иногда мне хочется понять, в какой именно момент времени это случилось. Поскольку речь идет о времени, я даже пыталась отыскать его в своем большом ежедневнике. Но если этот момент там и есть, то наверняка надежно упрятан в одном из потайных мест этого ежедневника, которые не факт что и сами там есть – возможно, записан на одной из страниц, кем-то или чем-то