на ногах, отчего я в настроении поболтать.

– Твой отец ведь уже умер, верно?

Она вздыхает. Что кажется несправедливым. Я почти уверена, что никогда раньше не задавала ей этот воп– рос.

– Бедный дедуля, – говорит Фелисити. Или Частити.

– Полагаю, его убила шея, – говорю я.

– Убила… что? – переспрашивает моя дочь. А затем добавляет: – С ним случился удар. Он умер от инсульта, мама. Скоропостижно. Совершенно внезапно.

– Какая ужасная, как это там говорится… трапеция. Трагедия.

– Мама…

– Прости.

Чувствую, что должна расспросить ее поподробней о ее отце. Но я не хочу. Я – невыносимая корова.

Конечно, было приятно поговорить, но я уже потеряла интерес к этой теме, так что пока моя дочь продолжает страдать над моими совратительными ногтями на ногах, я спрашиваю у Фелисити и Чарити, не слышали ли они в последнее время в школе что-нибудь про славного парнишку, который моет полы. Говорю им, что он вроде здесь больше не работает. Он вернулся в школу? Пойдет ли он на выпускной бал?

– Ха-ха, – говорит Фелисити.

– Если бы, – говорит Частити.

Высказываю предположение, что у него наверняка должны быть друзья в школе, которые могут знать, где он находится и чем занимается. Друзья, разделяющие его интересы.

Похоже, Фелисити и Частити и в самом деле находят это очень забавным.

– Друзья! – восклицают они, как будто это слово в данном случае совершенно непременно… неприменимо.

– А как насчет друзей среди Трансов? – говорю я. – Среди Интеров? Среди Аспи?

По-моему, они впечатлены, но лишь на мгновение.

– Ни-ка-ких дру-зей, – говорит Фелисити или Чарити, произнеся это так, как будто это настоящее имя славного парнишки. И обещают мне посмотреть, что им удастся разузнать, а затем возвращаются к своим смартфонам.

Даже и представить себе не могу, что у него нет друзей. Друзья есть у всех. Даже у меня была приятельница. Хоть она и вправду жульничала в скрэббл.

– Этот славный парнишка кое-что написал у меня в ежедневнике, – говорю я им, но Фелисити и Чарити меня не слышат. Они полностью поглощены своими большими пальцами и выпускными платьями. Я представляю себе славного парнишку на выпускном балу, в красивом выпускном платье, подчеркивающем его новую грудь.

– У него такая красивая грудь, – припоминаю я, судя по всему, вслух, поскольку вдруг опять привлекаю всеобщее внимание.

– Пожалуй, уже хватит, мам, – говорит мне моя дочь, хотя вполне возможно, что говорит она о моих пальцах на ногах.

Я опять экспериментирую с окном – в окне, за окном: пытаюсь пройти мимо парковки – через парковку, за пределы парковки – и попасть в сад. Ничего не выходит. Есть только парковка. Сада нет.

И тут входит Сердитая Медсестра. Входит через дверь, а не через окно. Несет охапку каких-то жалких на вид растений в горшках. Она намеревается убить меня, потому что знает: это я выбросила эти убогие, никем не любимые растения из окна на эту богом забытую парковку.

Одариваю ее своим самым невинным взглядом.

– Красивые цветочки, – говорю я.

Растения погнуты и сломаны. Большинство листьев на них опали. В горшках почти не осталось земли.

Она улыбается и ставит горшки на пол под окном. Интересно, убьет ли она меня сразу… Или сначала произнесет речь?

– Могу я вам чем-нибудь помочь, лапочка? – спрашивает она.

Выходит, сначала будет речь.

– Вам надо помнить… – начинает она, но я перебиваю ее.

– Я никогда раньше не видела этих растений, – говорю я.

Сердитая Медсестра что-то говорит о безопасности.

– Интересно, как они называются? – говорю я.

Она говорит что-то о Благополучии, что-то о Долге Исполнения Исхода.

– Я не смогла бы назвать ни одно растение, – говорю я ей. – Я вообще ничего не смыслю в растениях.

Она улыбается. Она намерена очень скоро меня убить.

– Не забывайте, Роза: мы здесь для того, чтобы помогать вам.

Она будет так говорить еще какое-то время. Будет улыбаться этой своей обычной улыбкой. А потом встанет позади инвалидного кресла и вывалит меня из окна, и я умру на парковке, глядя в небо.

Мы с Сердитой Медсестрой понимаем друг друга.

Мне нужно помешать ей пробраться за кресло, поэтому в ответ я спрашиваю ее, не может ли она помочь мне тем, что передаст одну из фотографий, стоящих на этом, как его там.

Сердитая Медсестра явно разочарована. Она хочет как можно скорее убить меня, чтобы вернуться в свой кабинет возле больших раздвижных стеклянных дверей и обсудить с Менеджером по Исходу дальнейшие действия по жульничеству, вранью, воровству, убийствам и отмыванию.

– Конечно, лапочка, – говорит она и улыбается. – Какую фотографию вам передать?

Я ничего не отвечаю. Смотрю на нее так, будто уже все забыла.

– У вас так много чудесных фотографий… – говорит Сердитая Медсестра.

Я вижу ее ярость, ее бешенство – вижу, насколько она жаждет моей крови, насколько хочет, чтобы это поскорей произошло. Поэтому выжидаю еще немного.

Она улыбается.

– Это фотографии моей семьи, – говорю я. – Семьи Трюмо.

Ей явно невтерпеж. Она подхватывает одну из фотографий и протягивает ее мне. Даже не смотрит на нее, даже не замечает, что верх у нее оторван.

– Только не эту, – говорю я ей. – Зачем мне фотография с оторванным верхом? С каким-то безголовым субъектом?

Сердитая Медсестра делает еще одну попытку.

– Может, вот эту? – спрашивает она, улыбаясь и наверняка уже представляя мой проломленный череп на бетоне парковки. – Это ведь ваши внуки, Роза, – я права?

Да, права – и в самом деле Роза. Я знаю, что она затевает.

– Да, – отвечаю я. – Это Электрисити, а это Чатни [11]. Или вот эта Чатни, а эта Электрисити. Какая же я дурочка… Имена – это не моя стихия.

Сердитая Медсестра смотрит на меня. Жду, пока она не улыбнется.

– У них скоро запуск… То есть выпуск.

– Какая прелесть, лапочка, – говорит она.

Вижу у нее в глазах неприкрытую ярость.

– Они ходят в одну школу со славным парнишкой, который моет полы.

Выражение ее лица – просто мед на душу, поэтому не теряю темпа. Говорю, что давненько не видела, чтобы этот славный парнишка мыл полы. Она, часом, не знает, что с ним случилось? Он скоро вернется?

Это явно не та тема, которую ей хотелось бы сейчас обсуждать.

– Он такой милый, – говорю я.

Она ничего не говорит.

– Вам так не кажется? – говорю я.

Ей нужно хоть что-то сказать, поэтому она опять поворачивается к фотографиям и бормочет что-то о том, что к славному парнишке имеются определенные замечания.

– Значит, все у него замечательно? – говорю я.

– Кое-какие проблемы с поведением, – говорит она. – Не то, о чем вам