стоит беспокоиться.

А затем что-то бормочет про Испытательный Срок. Про Вопрос, Находящийся на Рассмотрении. Про Временное Отстранение от Исполнения Служебных Обязанностей на основании чего-то там.

– Отстранение… – повторяю я за ней. – Или устранение? Или устрашение?

Я почти уверена, что слышу ее вздох. Подумываю спросить у нее, не хочет ли она воспользоваться моей ванной комнатой, где она могла бы положить голову на бортик ванны, как это делает моя дочь.

– Странность… – продолжаю я. – Странствие… Пространство… «Пространство не загораживать». Вернее, проход. Может, он загораживал кому-то проход?

Похоже, я зашла слишком уж далеко. Она улыбается мне, как будто я совсем старая и умственно усталая… отсталая.

– Где фотография того, безголового? – говорю я.

Она протягивает ее мне. Но перед этим явно задумывается над тем, не проломить ли мне ею череп. Лом. Мол. Мел. Слова – они такие…

– Это мои дети, – говорю я ей. – Они теперь старше. Только посмотрите, какие у них пальчики на ногах.

Сердитая Медсестра смотрит на их пальчики. Она хочет убить меня так сильно… так сильно хочет убить меня, а вместо этого делает то, что я ей говорю.

– У них такой счастливый вид, – говорит она.

Я едва не смеюсь. Что она может знать о счастье?

– А это ваш муж?

– Ну конечно же нет, – отвечаю я ей. – Что бы я делала с безголовым мужем? Это был мой первый муж. Потом у меня появился другой, получше. Дядечка постарше.

Сердитая Медсестра улыбается. Она видит, что я в некотором затруднении. И быстро пользуется случаем. Она хороша в своем деле.

– Как его звали, Роза? – спрашивает она.

– Мел. Мелвин. – Я и понятия не имею, и она это понимает. – Ну а как зовут моих детей, вы, конечно, и так знаете.

– Конечно, – говорит она, и я жду, но она не называет их имен.

– Передайте мне фотографию того дядечки постарше, – велю я ей.

Она делает вид, будто никак не может ее найти.

– Да вон же она, – говорю я ей. – Прямо тут. На самом краю.

Она берет ее. Смотрит на нее.

– Дайте ее мне, – говорю я, уже начиная уставать от этой игры.

Сердитая Медсестра подносит ее чуть ли не к самому носу, всматривается в нее, как будто в свою планшетку с зажимом.

– Дайте ее мне!

Она протягивает мне фотографию. Улыбается.

– Ваш второй муж? – спрашивает она.

Я пропускаю этот вопрос мимо ушей. Если она спросит меня, как его зовут, я сейчас встану, подниму эту фотографию в красивой рамке над головой и шмякну ее ею по черепу. Шмяк – и ты обмяк.

Но она не спрашивает. Она знает, что одерживает верх.

Я подношу фотографию ближе к глазам.

– Только посмотрите, какие милые розовые пятнышки у него на шее, – говорю я, потому что знаю, что она их сейчас не видит.

И думаю о том, что раньше эта фотография стояла возле самой стенки – позади всех остальных, и что каждый раз, приходя меня навестить, мой сын переставлял ее вперед. Не ту, где он сам, его сестра, их счастливые пальчики и их безголовый отец, а эту. Какой же хороший у меня сын… И какая хорошая дочь, которая каждый день ставит мои комнатные растения в ванну, хотя ей нет никакого дела до этих растений – она даже не знает, как они называются.

Названия… Имена… Их так много. Они – словно лоскутки шелка, прикрепленные к дверным ручкам. Хотя, может, дверные ручки – это как раз имена, а то, что они именуют, прикреплено к ним, как лоскутки шелка. Воспоминания… Чувства… Что угодно. Без разницы.

– Как его зовут? – спрашивает Сердитая Медсестра.

– У него нет имени.

Она улыбается. Мы понимаем друг друга.

– Совсем нет? – спрашивает она.

– Нельзя дать имена абсолютно всему на свете.

Сердитая Медсестра смотрит на меня. Я жду, что она улыбнется, но она не улыбается. Она уже решила, что ей даже не нужно убивать меня. Слишком много имен, слишком много слов, и ко всем из них привязаны лоскутки шелка – как воспоминания, как чувства, как что угодно. Где имя – там и чувство того, что им поименовано.

– Слишком много имен, слишком много слов, слишком много паролей, слишком много лоскутков шелка, привязанных к разным вещам… Слишком много. Приходится проявлять разборчивость… избирательность.

Теперь Сердитая Медсестра улыбается. Что еще хуже, прикасается ко мне. Трогает за коленку – правда, без всякого молоточка. Мягко. Почти нежно. Сука.

– Спасибо, – говорю я ей. – За цветы в горшках. Простите, конечно, но мне нужно идти. Иначе опоздаю на бинго.

Но как только она уходит, я продолжаю свой эксперимент. А что еще мне остается делать?

На сей раз я сижу у окна, держа на коленях обоих своих мужей. У них нет имен. Невозможно помнить абсолютно всё. Даже просто слова, а уж тем более имена. К которым много чего привязано, подобно лоскуткам шелка, только вот эти лоскутки шелка частенько путаются, привязанные не к тем дверным ручкам.

Невозможно помнить каждую мелочь. Невозможно прочувствовать каждую мелочь.

«Вы должны помнить», – часто повторяют мне. И еще: «Не забывайте».

А вот славный парнишка у меня в ежедневнике написал «забудь». Или «да пошло оно все», или что-то в этом роде. Нет, я хотела сказать, что славный парнишка написал «забудь», или «да пошло оно все», или что-то в этом роде у меня в ежедневнике. Понятно, что славный парнишка сейчас не где-то там в этом ежедневнике, вовсе нет. Славный парнишка сейчас вообще нигде, насколько я могу судить. Его отстранили. Отодвинули в сторонку. Как будто он вдруг встал у кого-то на пути или загородил кому-то проход. Хотя просто не представляю, как такое могло произойти – при его-то манере постоянно отстраняться и уклоняться вместе со своей шваброй и замечательной челкой, похожей на швабру, двигаясь из стороны в сторону и удаляясь от тебя, даже когда он вроде движется тебе навстречу. Куда еще его можно отодвинуть?

Почему же сейчас я думаю про славного парнишку, а не про двух мужей у меня на коленях?

Мне нужно, как это там называется… Навести фикус. Фокус.

Мне сейчас очень не хватает славного парнишки. Не хватает наших с ним разговоров. И двух моих мужей. Хотя ладно – одного из них мне уж точно хватает. Пусть даже у него не хватает головы.

Myosotis scorpioides. Незабудка. Не забудь-ка.

Мне надо вспомнить? Или надо забыть? Забудь-ка или не забудь-ка?

«Забудь» – написано в ежедневнике, если я правильно помню. Но я не помню, что конкретно нужно забыть.