знала, что сейчас последует.

И вдруг этого не последовало. Вообще ничего не последовало. Как будто он не мог вспомнить слова. Или как будто у него закончились слова, чтобы описать мои недостатки – как будто он исчерпал свою способность выразить свое разочарование во мне.

Я ждала. Слов, которые наверняка прозвучат.

Они так и не прозвучали. Он умолк.

Я подняла взгляд на верх его шеи, и там ничего не оказалось. Одним-единственным ударом все было кончено. Голова моего мужа перестала существовать, не издавая больше ни звука. Теперь это было просто нечто, маячащее на верхнем конце его шеи.

Так что по большому счету я сделала доброе дело, удалив ее. Хотя нет, «удалив» – это скорей феминизм… эвфемизм. Я просто оторвала ее, а потом, уже на более поздней стадии, взяла ножницы и чуть подровняла рваный край, окончательно убрав его ударенную голову с фотографии, на которой он любовно возвышается над двумя обожающими его детьми. Естественно, оставив шею, которая и так была главной частью его тела, даже до удара. Или я сделала это заблаговременно? Сочтя это за благо? Нанесла удар еще до удара? Уж не стало ли это для него ударом, вызвавшим тот удар? Может, я применила какую-то магию? И в самом деле обезглавила отца своих детей? И, несмотря на всю свою безответственность, не была ли в конце концов за это ответственна?

Уже не помню.

А вот что я помню, так это дядечку постарше. Постарше, но помоложе того, что на фотографии. Все дело во времени.

Конечно, дело еще и в этих пятнышках, но поначалу я их даже не замечаю, причем даже не обращаю внимания на его шею. Его шея не имеет для меня никакого значения. Только представьте себе такое…

А вот что имеет значение, так это смех. Когда я в первый раз захожу в сад дядечки постарше, смех буквально сбивает меня с ног. Именно что буквально, хотя и букв-то таких нету, чтобы передать этот смех. В первый раз или каждый раз? Помню ли я вообще тот первый раз?

Однако, едва войдя в этот его сад, я сразу же сбита с ног. С ног – на голову. Разбита наголову. Это уже фигурально. Ошарашена… Растормошена… Настолько растормошена, что впору полететь вверх тормашками.

– Милости прошу в мой сад, – говорит он, показывая на огромные, ржавые, забавного вида ворота. Приглашая меня туда. Увлекая меня за собой.

Должна кое в чем признаться. Я не помню, как выглядят эти садовые ворота. Но этот сад окружен стеной, я в этом совершенно уверена, так что там просто должны быть ворота. А все, что находится за этой стеной, – это просто парковка, я тоже в этом совершенно уверена.

В любом случае, как только я оказываюсь за этими воротами, в этом саду, как голова и ноги у меня едва не меняются местами. Опять-таки в буквальном смысле. Повсюду листья и цветы, названий большинства из которых я не знаю и поэтому еще не забыла. А еще птицы, которые смеются. И одна из них, разноцветный попугайчик – радужный турникет… лорикет, Trichoglossus moluccanus – летит прямо на меня, хохоча во все горло. Я пытаюсь увернуться. Он не сворачивает. Я отступаю назад, я пригибаюсь, я ныряю, как нырок, пячусь пятками вперед – или, вернее, назад, а он все летит прямо мне в голову, как будто у меня даже нет головы, и все, что видит этот лорикет, – это пустое пространство, открытое небо, и я вот-вот потеряю голову из-за этой хохочущей птицы, и я валюсь назад – падаю на зад и на спину, а эта птица пролетает прямо через то место, где только что была моя голова, и летит дальше, все так же хохоча. И все остальные птицы в саду смеются, и дядечка постарше смеется, и я тоже смеюсь, растянувшись среди цветов, и этот шум здесь повсюду, а не только у меня в голове, – которая хоть и поменялась местами с ногами, но все еще на месте.

Кое-чего я поначалу не замечаю. Хотя замечаю вот что: какой он все-таки ребенок, с его ребяческим смехом, глупыми шуточками и любовью к играм. Замечаю, как он играет со своей лопатой, и садовыми вилами, и этой, как ее, тачкой, и со своими овощами, и со всеми деревьями и цветами, для которых у него столько дурацких названий, и как все это меня поражает, поскольку я всегда считала садоводство скучной домашней работой, только еще более грязной. И все же это такая ребячья забава, и даже греясь на солнышке на нашей садовой скамейке, мы по-прежнему играем и держим друг друга за руки, словно дети, и шутливо переиначиваем названия всего на свете, и даже птицы смеются, и я ни на секунду не задумываюсь о своих безотцовых детях, оставшихся дома с безголовой фотографией.

А потом он впервые стискивает мне руку на солнце, и я слышу, как он говорит:

– Я люблю тебя.

А птицы поднимают такой шум и гам, какого я никогда еще в жизни не слышала, и тогда я понимаю, что этот шум – это я сама, и тогда говорю:

– И я люблю тебя.

Хотя вот еще что… Я начинаю беспокоиться о нем.

То, что меня беспокоит, – это его шея.

Все дело во времени. Какое-то время я почти не замечаю его шею. Только представьте себе такое… А вот что замечаю, так это насколько моложе этот дядечка постарше. Или, во всяком случае, насколько ребячливей. Ему нравится быть непослушным и глупым, как ребенок. Не как мои дети, естественно.

– Глянь-ка вон туда, – говорит он. – Видишь? Это ганг-ганг [12]!

– Что это еще за ганг-ганг? – спрашиваю я, ожидая услышать одну из его шуточек.

– Попугай такой. Ты что, попугая никогда не видела?

– Да видела я попугая, конечно же, – отвечаю я.

– Выходит, у тебя был сердечный дружок, которого звали Гай? – говорит он и смеется так громко, что до меня наконец доходит.

– Ты просто ужасный человек… Я хотела сказать, что до сих пор видела только обычных попугаев.

– Обычных попугаев не бывает, – говорит он, внезапно становясь почти серьезным.

Мы вместе смотрим на это прекрасное создание и все время смеемся.

– Ну да, наверное… Вот уж не знала, что у тебя тут такая красивая птица, – говорю я. – Да еще и редкая, скорей всего?

– Редьку я в этом году