печалился о потерянных навсегда солдатах шахской армии. В его глазах играли искорки славного прошлого, времен, когда он стоял во главе батальона на северной границе между Ираном и Ираком, жизни, которую он провел на действительной службе высоко в горах Курдистана.

– Они приглядываются к южной границе, у дороги от Басры к Багдаду, – сказал Реза.

– Ля иляха илля-Ллах, – сказала Азра. – Разве недостаточно они убили нашей молодежи?

Эту арабскую фразу я слышала не единожды, когда члены моей семьи выражали свою глубокую печаль.

– Только Аллах знает, сколько еще невинных мальчиков будет убито в этот раз, – сказал ака-джун.

– Ну, когда эти новоиспеченные офицеры едва знакомы с реальной военной тактикой и организуют вместо обороны мясные штурмы, огромные жертвы неизбежны, – сказал баба́.

– И какой у нас выход, когда имперские силы поддерживают иракцев в этой войне? – сказал Реза. – Отдать нашу землю?

– Нет. Но народы зачастую побеждают не враги. Их побеждает собственная неспособность придумать способ справиться с критическими ситуациями, отсутствие стратегии успеха. Когда почти все опытные офицеры шахской армии казнены или изгнаны, когда все изобретательные мужчины, которые могли справиться с настоящей войной, убраны с доски, победа врага не кажется такой уж невозможной.

– Но они были предателями, верными шаху и поддерживающими своих имперских хозяев, – сказал Реза.

– Ясно как день, что они не выигрывают эту войну, Реза-джан, – сказал ака-джун. – Даже неискушенному наблюдателю очевидно, что наша армия несет намного бо́льшие потери, чем иракцы.

– Каждый день в СМИ, в каждом проулке этого города, в каждом городе Ирана называют сотни павших солдат. Этих подростков, едва обученных, просто используют в качестве живых щитов. «Армия двадцати миллионов» – так их называет Хомейни! – Баба́ покачал головой в отчаянной ярости.

– Брат нашей директрисы погиб несколько дней назад у Ховейзе, – сказала мама́н. – Она сказала, что его останки привезут с сотнями других жертв для последних почестей и похорон в эту пятницу после молитвы. – Она взялась выковыривать черные семечки из последних кусочков арбуза на подносе.

– Караваны гробов, накрытых флагами. Некоторые из этих гробов пустые, в них только солдатский жетон, – сказала Азра. Она ударила левой ладонью по правой с угрюмым выражением в глазах. – Что чувствуют матери, когда не могут даже попрощаться с телом любимого сына?

– Мясные штурмы или нет, что еще нам остается делать? Сложить руки и отдать свои дома иракцам? – сказал Реза. Он повернулся к баба́, явно желая услышать его предложение.

– Они могли мирно и с уважением закончить эту кровавую войну, когда полтора года назад освободили порт Хорремшехр, – сказал баба́. – Все это просто пропаганда Хомейни, его попытка распространить свою версию ислама. Его претензия на то, чтобы быть единственным исламским лидером в мире!

– Нет! Я с тобой не согласен. Будущее докажет, как ты не прав. Имам Хомейни – лидер, посланный богом, чтобы спасти наши души, а наша война священная, добро против зла, свет против тьмы. – Реза кинул быстрый взгляд на Азру и продолжил: – И если уж мы говорим о нашей стране, я собирался рассказать раньше, но не хотел сообщать новости по телефону. – Он поставил свою чашку с гранатом на терме и огладил бороду ладонью, подворачивая пальцы под подбородком.

– Какие новости? – спросила Азра. Она держала в руке хрустальную чашечку с гранатом, выбирая зернышки ложкой. Теперь ложка замерла в воздухе, на полпути между ее губами и чашечкой.

– Я записался добровольцем на фронт.

Азра уронила и ложку, и чашечку, и гранатовые зерна рассыпались по всей ее цвета слоновой кости дашики, застыв на отделанном кружевом V-образном вырезе, будто рубины. Она прикрыла распахнутый рот ладонями, пытаясь заглушить вырвавшийся против воли стон.

– Ты этого не делал, Реза. Скажи, что не делал! – закричала она.

– Ля иляха илля-Ллах. – Теперь это сказал ака-джун. Он откинулся на вишневый валик и отодвинулся от софре.

– У тебя дочь родилась несколько недель назад. Это самое худшее время идти на войну из возможных, Реза. Как тебе только в голову пришло так поступить со своей семьей? – сказала мама́н. Она повернулась к Настаран, которая спокойно смотрела на мужа. – Настаран, ты что, не протестовала?

– Кто тебя заманил? Кто нашептал тебе эту мысль? Скажи мне, кто? Ахмед? – спросила Азра. Она несколько раз ударила сцепленными руками в грудь.

Реза молчал, пытаясь не подкидывать дров в огонь. Мне показалось, что даже свечи перестали мерцать в этот миг. Лица замерли в изумлении. Мама́н наклонилась к сидящей рядом с ней Азре и принялась собирать гранатовые зернышки с ее дашики. Азра, по-прежнему дрожа, прижимала руки к груди. Мама́н погладила прямые, выкрашенные хной волосы Азры и обняла ее, пытаясь успокоить.

Вскрик Азры разбудил Сами, дочку дяди Резы. Она спала в своей дорожной люльке на протяжении всего вечернего разговора. Настаран поднялась со своего места и прошла к люльке Сами в углу гостиной. Слезы блеснули на ее щеках, когда она на мгновение отпустила края чадры, чтобы взять ребенка. Она спрятала Сами под чадрой и принялась укачивать ее грустной колыбельной. Мне было любопытно видеть ее реакцию на объявление Резы, но она не сказала ни слова. К моему удивлению, она не протестовала против отъезда Резы, как мама́н или Азра. Она вела себя, будто сотни революционных женщин, которых я видела по телевизору – гордящихся идущими на войну мужьями.

Никто больше не тянулся за угощениями на софре после этих новостей. Свечи сгорели, оплавившийся воск притушил фитили. Я теребила уголок терме, не зная, как реагировать на горькую ситуацию. Вышитые цветы казались грубыми и зернистыми, будто пальцы мне кололи шипы. Была ли эта искусно плетенная терме всегда такой грубой на ощупь? Я посмотрела на Мар-Мар. Она сидела передо мной, в молчании наблюдая за сценой. В ее наполненных слезами блестящих глазах я увидела те же чувства, что переживала сама. Мы делили одну печаль, одну пронизанную горем эмоцию, которую не могли передать слова. Будто единственное горькое ядрышко миндаля в корзине орехов, новости Резы отравили сладкий вкус церемонии.

– Когда ты отправляешься? – слова баба́ наконец прервали тишину.

– На следующей неделе, иншалла.

– Где ты будешь базироваться?

– После нескольких недель подготовки в Тегеране нас повезут в Абадан, а куда оттуда, знает один Господь. – Реза повернулся к Азре и сказал: – Ахмед никогда и слова не говорил. Я записался с Амиром. Мы едем вместе.

– Амир? Сын дяди Забиха? – спросила мама́н.

Реза кивнул.

– И как же ты решил пойти с ним? – спросила мама́н.

– Он часто заглядывает в мастерскую. Мы обсуждали парней, которые идут добровольцами на фронт. Он хотел пойти. Он записался, и я решил записаться