Конечно, и в Европе были торговые площади, но они делались по образцу и подобию вот этих, коммунальных. Главная торговая площадь Венеции – это площадь рядом с мостом Риальто, и по сравнению с Сан‑Марко это крошечное пустое место в плотной сети переулков и дворцов. Что соответствует некой иерархии ценностей, где бал стоит несколько выше базара.

В урбанистике есть понятие «общественное пространство», и сейчас все влюблены в эти пространства. Определение общественного пространства в любом тексте начинается со слов: это не только площадь, но и улица, бульвар, набережная и т. д. И из этих слов как бы отчаянно прорывается: это прежде всего площадь, площадь и еще раз площадь. Я вообще-то не уверен, что общественное пространство – это самое большое достоинство города, поскольку главная его функция – социальный контроль. Жизнь на площади – это жизнь под социальным контролем, и, собственно, ее основная функция – в экспликации правил контроля, принятых в данном социуме.

Но, даже учитывая это обстоятельство, признаем, что социальный контроль на базаре и на балу – это несколько разные вещи. Коммунальные площади европейских городов работают как своеобразные открытые гостиные, и сам обиход – кафе, столик, официант – примерно те же, что в лобби гостиницы или на приеме. Правила базарной площади определяются торговой культурой, а караваны купцов непредставимы без разбойников. Часто (как в варяжской – то есть русской – торговле) это вообще одно и то же, и майдан – место не то чтобы бранное, но не без того. На приемах редко разговаривают матом, а на базарной площади редко без него обходятся. В гостиной трудно представить себе вора-карманника, а щипач на базаре – это древняя и в известном смысле респектабельная профессия, требующая таланта и обучения. Дико представить себе наряд полиции, пришедший на бал. Это выглядит так же скандально, как Красная площадь без полиции – как? где? что случилось?

Социальный контроль – он же и мера свободы. Коммунальная площадь – это пространственное выражение устойчивой формулы «воздух города делает свободным» (по мнению чудесного русского медиевиста Аллы Ястребицкой, ее сочинил Якоб Гримм, один из братьев Гримм). Сегодняшний урбанист скажет «воздух города делает обязанным». Коммунальная жизнь – это бесконечное перераспределение тягот и обязанностей, бюргеры постоянно решают, кто на этот срок выбирается в тот магистрат, кто в этот, кто какие налоги в каком году платит, кто отвечает за вывоз мусора, а кто – за ремонт стены. Тут особенно не оторвешься.

А майдан – это воля. Ты обмениваешься с другими, незнакомыми тебе людьми, и не только деньгами и товарами – еще и социальным вниманием, новостями, необычным поведением, настроением. На майдане встречаются потребители и производители чудес, здесь можно увидеть и клетку с котом с надписью «зверь, именуемый кот», и бородатую женщину, и мужика, прибивавшего к брусчатке свою мошонку для отъезда во Францию.

Естественно, власть – а, как написал Спиро Костоф, «рано или поздно власть приходит на любую площадь» – стремится как-то контролировать эти отношения свободы и обмена. Но контролировать свободу собраний на приемах и балах – это не то, что контролировать вольницу на майдане. Одно дело промасленная ветошь, другое – пороховой склад: одно иногда и очень медленно воспламеняется, а другое взрывается мгновенно. В одном случае – как на Уолл‑стрит – власть применяет дубинки, а в другом – как на Тяньаньмэнь – танки. Россия между Востоком и Западом, поэтому русское предъявление власти на площади своеобразно.

Если мы посмотрим на историю Красной площади, то в социальном смысле вся она, начиная с указа Бориса Годунова, повелевшего убрать все торговые палатки, запретить торговлю с телег и вытеснить весь этот сброд в торговые ряды, из которых вырос ГУМ, и до возбудившихся до состояния нервного срыва чиновников и депутатов, выкинувших в 2013 году с Красной площади выставочный павильон Louis Vuitton, – это история зачистки Красной площади от вольных торгующих элементов. Идеальная русская площадь – пустая, зачищенная поверхность перед райкомом, горкомом, обкомом и, наконец, Кремлем. Учитывая цену городской земли, это довольно роскошно. Репрезентацией власти является пустота. Пустота без конца и без края, безграничная пустота.

Это бесконечно далеко от идеалов friendly city и, я бы даже сказал, несколько бесчеловечно. В конце XIX века российская власть осознала это обстоятельство и стала засаживать бесконечную пустоту площадей Санкт-Петербурга какими-то кустиками и сквериками – так появились Адмиралтейский сад или сквер Александринского театра. Полагаю, что в известном смысле нынешнее благоустройство можно рассматривать как продолжение той же традиции. Тут есть минусы и плюсы. Сказано же, что враждебные элементы лучше уничтожать на дальних рубежах, а не ждать, пока они заявятся к тебе на площадь.

Но вот парадокс. В 2009 году я в силу странных жизненных обстоятельств оказался членом градостроительного совета «Сколково». Жак Херцог и Пьер де Мерон с одной стороны въездной площади проектировали университет, Жан Пистр с другой проектировал огромное, напоминающее терминал аэропорта здание технопарка. Саму площадь длиной в полтора километра они оставляли совершенно пустой, она открывалась в поля, в горизонт, где маленькой букашкой маячило здание МГУ. Дорогие Жан, Жак и Пьер, убеждал я их, а нельзя ли нам маленькую, уютную, закрытую европейскую площадь, площадь-гостиную, зальную площадь. Это так по-европейски, так по-университетски! У нас такой ни одной нет! Они негодовали и высмеивали мою провинциальность. Посмотрите, какой здесь простор! Какое величие! Какое единение с природой!

Площадь, которая предъявляет шарообразность Земли, – наше национальное достояние. И на ней торгуют как воюют.

Праздник

Казалось бы, очевидно, что городские праздники – наследники архаических, сельскохозяйственных, календарных. Современные праздники привязаны к церковным, те в свою очередь – к языческим, к праздникам урожая. Праздник – дело известное. Праздник – это «Франсуа Рабле и народная культура Средневековья» (М. Бахтин). Это институт обнуления социальной иерархии. Институт единения общины, институт превращения ее в коллективное тело. Институт отсчета социального времени.

Это правда, но есть существенное отличие. В деревне люди изначально друг другу не чужие. Половина – родственники, все друг другу знакомы. В городе никто никого не знает. Город, как справедливо написал когда-то Макс Вебер, – это поселение изначально чужих друг другу людей. До объединения в коллективное тело тут дело не доходит, дай бог запомнить, как соседей зовут.

Как тут вообще возможен праздник?

Эмилия Кустова, исследователь советских массовых зрелищ эпохи авангарда, так описывает демонстрации 1920‑х годов:

Предприятия выходили на демонстрацию, неся символы своего производства. В качестве таких символов использовались