на что другое, а ни ожерелья, ни браслеты аборигенам сами по себе не нужны – их не носят, их только меняют. Тогда вопрос: что дает обмен?

Он дает потенциальную обязанность. Если тебе подарили браслеты, то ты чувствуешь некоторую обязанность отдариться, и каждый из нас, получая подарки, знакомится с этим чувством – отдариться в нефиксированной пропорции, в нефиксированное время, но отдариться. Иначе ты чего-то должен, а это неопределенное долженствование оборачивается зависимостью. Все же неудобно делать вид, что ты не знаком с человеком, который тебе что-то подарил и ты это принял. Стремление человека к выгоде, которое ставил в основу homo economicus Адам Смит, меняется на стремление человека к свободе от обязанности, стремление избавиться от нефиксированного долженствования.

Тогда можно вернуться обратно по эволюционной лестнице и понять, что означает знак «два рубля».

Когда я дарю тебе подарок, а ты должен отдариться, есть два подарка и два субъекта. В частичных деньгах за счет того, что транзакций множество, фиксируется пропорция – корабль обменивается на 40, а не 140 рабов, потому что все так делают. Курс обмена фиксируется, однако круг обмениваемых предметов ограничен – калым за жену выплачивается золотом, а не рабами. Это неудобно, и постепенно формируются универсальные деньги.

В универсальных деньгах происходит отчуждение и товаров, и субъектов. Два рубля означают, что произвольный субъект (любой человек, который их возьмет) произвольному субъекту (любому, кто их заплатит) должен передать произвольный объект на два рубля. То есть деньги – это пропорция взаимного долженствования.

Это фантастический знак, он обладает невероятной степенью абстрактности. Он отчужден от всякого конкретного значения. Разумеется, и Адам Смит, и Мозес Гесс совершенно правы, сопоставляя обмен с языком в том смысле, что если бы не язык, homo sapiens никогда не был бы способен создать столь сложную систему.

Однако с семиотической точки зрения значение денег становится более понятным в свете противопоставления «языка» и «речи», которое ввел Фердинанд де Соссюр.

Язык – это знаковый механизм общения, речь – это использование этого механизма для общения. Их отличия многообразны, но в частности они заключаются в том, что в языке есть знаки, которые не значат ничего определенного, а получают конкретное значение только в речи. Они называются деиксисами. Например, слово «я» ничего не значит, пока его кто-нибудь не скажет.

Мне кажется, что деньги как знаки – это именно деиксисы. Этот деиксис имеет три пустых валентности – покупатель, продавец и товар, – которые в акте обмена («речи») получают конкретное значение. Они становятся знаком долженствования конкретного продавца перед конкретным покупателем относительно конкретного товара в акте обмена.

Это абстрагирование можно назвать иначе – отчуждением. Мозес Гесс ненавидел деньги, считал, что при коммунизме их не будет, и отсюда выдал точную формулировку. «Деньги – это продукт взаимно отчужденных людей, отрешенный вовне человек». Но если считать деньги ценностью торговцев, нельзя ли сказать, что их главным навыком является отчуждение? Это бы многое объясняло в их ценностях.

Площадь

«На Красной площади всего круглей земля» – хотя Осип Мандельштам произнес это в тяжелый момент своей жизни, но образ площади, проявляющей шарообразность Земли, предъявляющей нам Землю как шар, – это гениально. И я не представляю себе ни одной европейской площади, где бы это можно было увидеть так же. Даже площадь Сан‑Марко, «самый прекрасный бальный зал Европы», по определению Наполеона, показывает нам весь город Венецию, но не Землю как таковую.

Зато, пожалуй, я назову некоторое количество площадей восточных с похожими качествами.

В 1711 году Корнелис де Брюйн, голландский путешественник, художник и писатель, совершил путешествие в Индию и Иран через Россию, описал его и издал со своими рисунками. В отличие от д‑ра ист. наук В.Р. Мединского я не считаю это сочинение окончательно клеветническим, впрочем, в любом случае меня интересует не Россия, а Иран. Де Брюйн попал в Исфахан при Солтане Хусейне, последнем падишахе из династии Сефевидов, азербайджанской (или курдской, или туркоманской) династии правителей Ирана. Через десять лет после путешествия де Брюйна Хусейна свергнут афганцы, начнутся безобразия, но в тот момент Исфахан – огромный процветающий город.

На одной картинке де Брюйна этот город – огромное пустое место со строениями по краям. На другой – «Вид Майдана» – это некий холм, как бы лысый череп земли, укрытый бесконечными тряпичными навесами, под которыми торгуют, а скорее даже как-то живут торговцы. Тут и там появляются верблюды.

Был такой русский, а впоследствии американский историк Михаил Иванович Ростовцев, исследователь Рима и римского Востока. Ему принадлежит термин «караванные города». Это те, которые возникли на пути из Китая и Индии в Европу, их десятки, и жизнь их длится от античности до позднего средневековья. Европейские торговые города (как Брюгге или Амстердам) возникали вокруг портов, но пустыня – то же море, только вместо кораблей – верблюды, а вместо порта – майдан. Это огромные пространства. Они совершенно несопоставимы с размером города, жители города – это фактически обслуживающие майдан местные рабочие, а караваны останавливаются на самом майдане (или, позднее, в караван-сараях) во временных палатках. Когда караваны уходят, город оказывается совершенно пустым. В сущности, это город для кочевников, пасущих товары.

Вот в этих городах и появляются площади, размеры которых позволяют заметить округлость земли. Позднесредневековая Москва – место встречи Востока и Запада, между европейским замком, сastello, как называют Кремль иностранные путешественники, и città (откуда, как мне нравится думать, название Китай‑город) располагается бескрайнее пустое место, нынешняя Красная площадь, русский майдан, как бы помнящий о бескрайних пространствах, где движутся купеческие караваны. И все средневековье она была заполнена телегами с товарами, которые подвозили в Москву купцы.

В русском языке возникла смешная аберрация: английская square превратилась в «сквер», потому что их square – это, конечно, никакая не площадь, она не доросла до нужного размера, это разве что сквер. Размер площади европейского города обычно около 100 метров в длину, это же максимальный размер квартала – и площадь, собственно, и представляет собой пропущенный застройкой квартал. По русским, или ташкентским, или исфаханским меркам она крошечная, там не поместится и 50 верблюдов. Но у нее иная функция – на ней должно помещаться местное население, собирающееся для решения своих коммунальных вопросов. Верблюдов и не предполагается. Эта площадь – порождение не кочевой торговли, но оседлой коммунальности. И даже тогда, когда мы имеем дело с великими городами, как Венеция или Сиена, это все равно камерное по азиатским меркам событие. «Прекрасный бальный зал Европы» – это все же бальный зал, бал – это