Она непобедима, если за ней стоят кучи матерей одного с ней круга и возраста. Улицу оценило следующие за Корбюзье поколение, люди 1968 года. Оно разочаровалось в больших проектах большого бизнеса по технологическому преобразованию мира, но продолжало верить, что его можно преобразовать через ценности новых коммун и традиционных городских сообществ. Их левый идеализм, кстати, до сих пор окрашивает главные тезисы урбанистики. Но тут важнее другое. Улицы оценили тогда, когда их потеряли.

Джекобс оставила впечатляющее описание того, как работает традиционная городская улица.

Казалось, он (мужчина. – Г.Р.) добивается, чтобы девочка пошла с ним. Он то умасливал ее, то принимал вид напускного безразличия. Девочка стояла, прямая и напряженная, как часто стоят сопротивляющиеся дети, у стены одного из дешевых многоквартирных домов на той стороне улицы.

Наблюдая сцену в свое окно второго этажа и думая, как мне вмешаться, если потребуется, я вскоре увидела, что могу не волноваться. Из мясного магазина на первом этаже того самого дома напротив вышла женщина, которая ведет там торговлю вместе с мужем. Скрестив руки на груди, с решительным лицом она встала в пределах слышимости от мужчины и девочки. Примерно в тот же момент по другую сторону от них с твердым видом появился Джо Корнакья, который вместе с зятьями держит магазин кулинарии. Из окон дома высунулось несколько голов, одна быстро втянулась обратно, и несколько мгновений спустя ее владелец вырос в дверном проеме позади мужчины. Двое посетителей бара рядом с мясным магазином подошли к двери и стали ждать.

На моей стороне улицы слесарь, торговец фруктами и владелец прачечной вышли из своих заведений, и из нескольких окон, кроме моего, за происходящим смотрели жильцы. Сам не зная того, незнакомец был окружен. Никто не позволил бы ему утащить девочку, пусть даже все видели ее в первый раз.

Этот фрагмент процитирован сотни раз. Образ девочки, спасенной городской средой из лап маньяка, несомненно впечатляет, Мозесу на такое отвечать нечем. Образ доброго старого мира, где люди живут одной соседской общиной, дети в безопасности и все вообще в безопасности, не поддается рациональной критике (разве что вспомнить, что такие среды являются стандартными мизансценами для фильмов с тегами #драма, #триллер, #криминал – образ «Джо Корнакья с зятьями» туда отлично вписывается). Но мне важнее, что этот старый добрый порядок совсем не старый. Он вообще возник в Новое время.

В описанной в прошлом очерке истории про рождение универмага есть одно странное обстоятельство. Да, понятно, лавки торгуют не всеми видами товаров, а только какой-то разновидностью – кто-то женскими шляпками, а кто-то индийскими пряностями. В лавках торгуются, и нездешний человек получит товар совсем по другой цене, чем уважаемый член местного сообщества. В лавках торгуют в кредит, и чем величественнее покупатель, тем срок кредита дольше – иногда долги лавочникам выплачивают наследники покупателя. Эффективность универмага по сравнению с таким конкурентом выше на порядок.

Странность не в гениальности Бусико, отменившего все эти несообразности. Странность в поведении лавочников. Понять, что кредитование покупателя за счет продавца невыгодно, – это не сложно. Равно как и то, что чем больше у тебя в лавке выбор, тем больше покупателей и лучше продажи. Отчего владельцам лавок все это не приходило в голову раньше? Или приходило, но они как-то не решались пойти на эти очевидные шаги?

Великий французский историк Фернан Бродель с ошарашивающей основательностью доказал, что городская лавка – поздний институт и до известной степени скандальный. Даже торговец как отдельная фигура – не купец-авантюрист, торгующий «на дальные расстояния», а посредник между деревней и городом – выявляется не ранее XIII века, и только в Англии, а на континенте и того позднее. При этом он сразу опознается как явление аморальное, как «перекупщики», и начиная с XIV века города предпринимают законодательные ограничения их деятельности. Правильно – это когда крестьянин из деревни или ремесленник из мастерской сам торгует на рынке плодами своего труда.

Забавно, ровно ту же средневековую логику полностью воспроизвел Ленин, когда вводил нэп. «Надо выбить прилипчивого, как пиявка, посредника между деревней с хлебом, фабрикой с товарами на складе и магазином», – пишет в феврале 1922 года «Правда». «Учиться коммерции приходилось, – пишут советские историки торговли, – имея дело с изворотливыми посредниками. Ильич, встречаясь с „красными купцами“, не раз спрашивал: „Не надуют ли они вас? Не проморгали?“ Нередко и надували» (Е.М. Каневский, Л.Г. Марголин. «У истоков советской торговли»). Коммунистическая ненависть к торговле наследует коммунальной.

Улица начинается тогда, когда на ней торгуют, – это азбука урбанистики. Но в средневековых городах торговали на рынках, на площади по определенным дням, и вместо лавок там были прилавки или лотки. Первые лавки на улицах в Европе появляются только в XVI веке и никакой специализации не знают. Там торгуют всем, от чая до тканей, и там же дают деньги в кредит. Подозреваю, что сама схема кредитной торговли в лавках рождается из того, что лавочник, меняла и ростовщик – это одно и то же лицо. Специализация возникает не раньше XVII века.

Европейские монархи в этот момент прониклись идеями «меркантилизма» – это когда государство поощряет национальную торговлю для увеличения налоговой базы. Это революция сверху – ее Бродель обозначил формулой «Лавки завоевывают мир» (конец XVII – начало XVIII века). Королевская власть навязывает лавки городу, а короли, вспомним, в этот момент совсем не горожане, между ними и городами постоянные конфликты (вспомните Фронду, которую с таким вкусом описывал Александр Дюма). Лавки возмущают горожан. «Все превратилось в лавки», – осуждает современный ему Мадрид Лопе де Вега. «Разрастание числа лавок сделалось чудовищным», – обличает Лондон Даниэль Дефо. Джентльмены ограничиваются письменными протестами – менее щепетильные бюргеры громят и грабят лавки при любых городских волнениях. Тем более что держат их часто иностранцы, итальянцы в Северной Европе, а в Центральной и Южной – вообще евреи с армянами, громить которых для европейцев было делом доблести и геройства.

Мне кажется, что все несообразности лавочной торговли, которые отменил Бусико, – это плата, которую торговцы заплатили за свое право стать частью «старого доброго порядка», который мы так любим. Торговцы «покупают» свою включенность в общину. Кредитовать покупателя невыгодно, но если все жители тебе должны, то (до известных пределов) они должны к тебе хорошо относиться. Ты живешь и даешь жить другим, поэтому торгуешь только пуговицами, нитками и иголками, а за тканями – это к соседу, я с ним не конкурирую. Это попытка решить вопрос о своей