Наличие лавок – это симптом существования территориальных городских сообществ, поскольку сама лавка – покупка себе членства в нем. Революция Бусико – это следствие разрушения сообществ, возникновения современного «города толп». Именно поэтому с культурологической точки зрения сегодняшние попытки привить стрит-ритейл в модернистских районах более или менее обречены на провал: если нет сообщества, нет и компромисса с ним, торговый центр всегда выгоднее.

Вернемся к самому устройству улицы. Безымянный французский путешественник, в 1728 году посетивший Лондон, отмечает: «Чего у нас во Франции обычно нет, так это стекла, каковое, как правило, очень красиво и очень прозрачно. Лавки окружены им, и обыкновенно позади него выкладывают товар, что оберегает его от пыли, делает доступным для обозрения прохожими и придает лавкам красивый вид со всех сторон». Это первое свидетельство изобретения витрин. Они не могли появиться раньше из-за сравнительно позднего распространения оконных стекол (XVIII век). Оконное стекло – это, конечно, изобретение не торговцев, а власти – дворца. Но витрина – это не окно. Это стена, которой нет.

Стена, которой нет, появляется в не-доме. Лавка – это помещение, которое находится в доме, дом кому-то принадлежит, но в него может войти любой человек с улицы – и должен зайти, для этого оно и создано. Оно – ничье. И оно наполнено вещами, которые никому не принадлежат. Собственно, для этих вещей и создается это парадоксальное помещение. «Стена, которой нет» – это анти-архитектура, она постоянно меняется, может стать чем угодно.

Здания и земля выделяются среди всей массы товаров как недвижимость среди движимого имущества. Но торговля зависит от потока: чем он интенсивнее, тем она эффективнее. Ценность торговли – мобильность, и в этом смысле она прямо противоположна и ценностям власти, и ценностям жрецов. И ценностям архитектуры как фиксации во времени функции и образа пространства. Торговля заставляет недвижимость стать подвижной.

Улица – это компромисс между городом и торговлей. Это институт узаконивания присутствия чужих. Это институт существования вещей, которые никому не принадлежат, но могут принадлежать тому, кто их купит. Это институт пространств, которые принадлежат тому, кто в них находится. Это настолько сложно, что вообще непонятно, как такое может существовать.

Мы и не поняли. Это высшее достижение городской цивилизации, которое просуществовало всего-то 200 лет – с XVIII до XIX века. И мы больше не умеем их делать.

Среда

Городская среда (а лучше – среды, важно, что в городе их несколько и разных) относится к числу трудноопределимых понятий. Это понятие – часть органической теории города. Среда – это такая совокупность ландшафта, городской морфологии (улиц, переулков, площадей), зданий и людей, находящихся здесь разное время и в разное время суток, которая обладает некоторой устойчивостью не в том смысле, что не меняется, но в том, что сохраняет свою идентичность. Это похоже на экосистему, и, хотя она создается людьми, то есть искусственно, негласно предполагается, что все здесь находится в состоянии органической гармонии, как будто выросло естественным путем.

Понятие недавнее, теория города освоила его в 1970‑е. Что заменяло «среду» до того? Функциональная зона.

Город делился на жилую, административную, деловую, производственную, торговую и рекреационную зоны. Иногда отдельно выделялись зоны социального обслуживания (образование, медицина, культура) и зоны технического обслуживания (очистные сооружения, водопровод, энергетика, мусор).

Такое деление города – комплекс идей индустриальной эпохи. Впрочем, отчасти зоны сохранились в теории и административной практике современного города.

Что заменяло функциональные зоны до того, как была придумана теория города-механизма?

Собственность и принадлежность. Были районы гончаров и ювелиров, были – аристократии и буржуазии, были – военных и чиновников, были королевские резиденции и все вокруг них, были порты и рынки.

Собственность и принадлежность создаются горожанами, зонирование – властью, среды растут сами собой. В этом смысле у них нет субъекта (автора). Но среды требуется поддерживать, а стало быть, кто-то должен быть заинтересован в этой поддержке. Для кого-то они являются ценностью. Для кого? В чем ценность? Понятно, что любой житель города заинтересован в поддержании своей среды. Но кто заинтересован в поддержании чужой? Кто заинтересован в разнообразии сред города?

Это довольно специфический интерес. Городские конфликты доказывают, что власть в этом мало заинтересована: она регулярно переустраивает районы устаревшей с ее точки зрения городской морфологии в пользу единообразия современности. Советская власть, уничтожавшая арбатские переулки, тут мало отличается от современных властей Ташкента, уничтожающих исторические махали, властей Шанхая, зачистивших две трети города, и т. д. Власти скорее близка идея образцовых фасадов, типовых домов, стандартных планировочных решений – набор инструментов, единообразно структурирующих управление.

У вещей, явлений, феноменов, если мы относимся к ним как к товару, есть одно удивительное свойство. Они имеют разную цену в зависимости от контекста. Одна и та же вещь в бутике в исторической зоне и в стоке на периферии стоит совсем разных денег. Искусство торговли – это работа с контекстами. Место в городе – это история, которую продавец рассказывает про свой товар. И сама ценность разнообразия сред оказалась осознана тогда, когда мы вошли в эпоху постиндустриальных городов, то есть городов, чья главная ценность – это обмен (знаниями, услугами, товарами). До того такое же разнообразие скорее осознавалось как дисквалифицирующее свойство, выраженное в советской формуле «город контрастов».

Город, с точки зрения торговцев, интересен именно как разнообразие сред. Для торговцев ценно все: и спальные районы (где гипермаркеты), и исторические улицы (где живут бутики), и транспортные узлы (где большой поток людей и торговые центры), и тихие переулки (где антикварный магазин, куда заходят по звонку, но уж как зайдут – окупят его существование на год вперед). А уж как ценны для торговли различия между районами! А между городами! А между странами! Чем больше разнообразие, тем интереснее обмен. И наоборот, два идентичных объекта в одинаковых условиях друг на друга менять бессмысленно.

Можно ли выстроить город на этом интересе? Гутнов и Лежава относили торговлю к уровню «плазмы». В этом есть простой смысл: скорость изменений витрин и магазинов, вывесок и киосков действительно измеряется годами. Но есть и скрытый. А именно: каркас и ткань города как бы выше уровня торговли. Они не продаются и не покупаются – не обмениваются. Это успокоительный взгляд на положение дел. Здесь молчаливо предполагается, что в основе своей город более или менее тождественен себе, а если меняется, то эволюционирует исходя из своей внутренней логики. Но даже соглашаясь с этим,