выдохнул солдат, стоящий на дальней линии, как кашлянул в свои жидкие юношеские усы один из прапорщиков. Как хрустнул свежий снег под копытом коня. Как хриплый от частого крика, но громкий и чёткий голос зачитал приказ.

***

— Истинно я вам говорю, вон хошь Христом богом, да что там Христом, самой божьей заступницей — матушкой Девой Богородицей поклянусь!

— Не богохульствуй, Паныч.

На казарменных койках собралось около полутора десятка людей, и все с интересом склонились к пожилому солдату, с важным видом сидевшему в центре сборища. На лицах солдат интерес соседствовал с недоверием — Паныч был известным любителем почесать язык. Но, как известно, дыма без огня не бывает, а значит правду, пусть и прикрытую многоцветным нагромождением всевозможных присказок и слухов, узнать было можно. Не зря Паныч считался живой газетой и успешно заменял её солдатам, среди которых разумевшие грамоту были редкостью. Паныч шустро передвигался, несмотря на то, что уже добрый пяток лет жаловался на свои больные колени, и ухитрялся слышать такое, о чём никто ещё даже и не говорил. Сейчас Паныч был полон важности и с многозначительным видом тянул себя за жидкий и с проседью ус.

— Да разве я могу богохульствовать? Да разве я когда, братцы, хоть слово лжи поганой сказал? Да разве вырывался из моих уст бес, хуже которого не видал человек, имя которого клевета?

— Э, погнал лошадей. Ты как разгонишься, так и не заткнёшь ничем.

— А ты не затыкай! Не затыкай, слышишь! Где тебе до моих лет дожить? Молока обтереть не с чего, а всё туда, всё поучать лезешь, — Паныч весь взъерошился и стал напоминать очень сердитого и наглого воробья. Усы неряшливо торчали, словно выпавшие из подранного кошкой хвоста перья.

— Да хватит вам! Рассказывай, Паныч, что у девок видел.

— Чего видел, того уже нет. Да и что на вас слова тратить? Вы ж что телки́, вам слово божие, а вы ему в ответ «му». А всё «рассказывай, рассказывай». Вот кончу службу, и будете без меня тут жить-поживать. Ай, да чёрт с вами. Слухайте, чего скажу. Пришёл я, значит, в заведенье, а там всё с вывертом, с манерами, надо понимать! Прилавочек лакированный, платьица какие-то висят и все с кружавчиками. А девки! Груди — во! Румянец во всю щёку и смотрят так всё искоса, всё намёком.

Сидевший напротив него на кровати солдат со шрамом на всю щёку не выдержал:

— Про девок мы и сами знаем, ты про другое, про другое кажи.

— Про другое вам кажи. Тьфу. Ни слова сказать не даёте покойно, всё упрёки, да попрёки. С мысли только сбиваете. Да что ты в девках понимаешь? Небось, увидишь девку, да и весь ум из головы к отцам ушёл, а тут ведь тоже надо, так сказать, ценителем быть. С умением подойти.

Тут уже не выдержал и взвыл рядом сидящий:

— Паныч! Давай уже!

Но Паныч вместо ответа зашёлся долгим кашлем, и никак не мог оставить попытки избавиться от тягучего и липкого комка в нутре горла. Наконец, он сплюнул, выпрямился и продолжил говорить.

— Глядим мы, значится, с Макаром на девок, как тут дверь открывается, да не та дверь, через которую мы ходим, со двора, а парадная, с колокольчиком, и, смотрю — рожа знакомая. Пашка-ублюдок. Совсем поганец всякий стыд потерял. А за ним под ручку, догадайтесь, кто? — Паныч попытался сделать паузу как у заезжих комедиантов, на представление которых ему пару раз повезло посмотреть, но долго он не выдержал. Слова распирали его изнутри, как воздух распирает рыбьи пузыри. И с таким же звуком, как они лопаются, Паныч шлёпнул губами.

— Весь напомаженный, бачки подбриты, волосы такие, что под пудрой и не заметишь, что не блондин, идёт подпоручик наш. Петропавловский. А сапоги как блестят! Наш кот Васька от обзавидовался бы. А ордена! Во всю грудь, — Паныч развернул узкие плечи и выгнул вперёд свою довольно тщедушную грудь. — Вошли они, и ваше благородие сразу меня увидало. «Здравствуй, — говорит, — Архип Паныч, рад тебя видеть в добром здравии». А мы что? А мы ничего. Мы рады стараться. Смотрю на него и машу потихоньку рукой, чтобы он от братца своего отошёл. Ну а дальше всё чин чинарем, — Паныч повертел в покрытых пылью махорки пальцах печальный ус, попытавшись придать ему приличествующий такому важному свидетелю вид. Ус входить в его положение и принимать стойку смирно не желал и только посыпал махорочной пылью его колени, над которыми он и висел. Паныч тяжко вздохнул, сетуя на непослушание уса, но говорить продолжил.

— Господин офицер не то, что вы. Он всё понимает. Умных людей как не послушать? Умные люди долго жили, много чего видели. Ну и показал я ему девок, что покраше да поизящнее. Чтобы и по-хранзуски умели и на пиано. Всё как полагается у благородных. Ну, думаю, довольным наш подпоручик останется. Взял он двух девиц: бывал я с одной, такое умеет, что у-у-у, но тут я молчок. Тут дело тонкое, возвышенное. А вторая… Ух, огонь жгучий! Турчанка, косы чёрные до пола, а к косам монетки привязаны и звенят да так сладко, что аж в груди спирает. И глазищами своими она так и поглядывает, так и поглядывает, плутовка. В общем, расстарался я по полной программе, всё своё знакомство с хозяйкой на благо нашего начальства, так сказать, положил. Как тут смотрю — а Пашка шасть за ними. Со своей мордой бесстыжей. Оглянуться не успел, как он уже по лестнице поднялся.

— А дальше что? — толпа солдат словно трава качнулась к Панычу. Тот хмыкнул, удовлетворенный произведённым эффектом.

Как вдруг из толпы кто-то увесисто бросил:

— Да врёшь ты всё. Никогда у Акиньишны турчанок не бывало. Да ещё что б с косами до пола.

— Это я вру? Вру?! Может и подпоручика не было?

В толпе поднялось возмущение, она согласно прогудела:

— Был подпоручик, был. Ты, Паныч, дальше рассказывай, а ты, Матвеич, не лезь. Сам-то ты где тогда был?

— Известно где. В кабаке беленькую пил. Там гляди и привиделось чего.

— Матвеич, а Матвеич? А бес тебя до самого Петербурга на плечах не носил? Черевички не доставал?

— Да чёрт с вами, — от группы отделилась мощная низкая фигура с широкими плечами и тяжёлым шагом. — Сами эти байки слушайте.

— Иди-иди, — голос