волокли. Тут он в первый раз задохнулся. Легкие пронзило, будто вилами. И когда его пристроили на две вагонетки, Демидов снова пришел в себя, улыбнулся ребятам: живой. Вагонетку дернуло на повороте, вновь перехватило дыхание. Тогда только вызвали горноспасателей, на носилках доставили в больницу. Переломан он был весь, ребра его и душили. Поврежден был и позвоночник. «Жить будешь — ходить нет», — сказали ему медики. Не парализованными были только шея и голова.

После операции Демидов жил на морфии, кубиками кололи в вену. Не спал. Лежал только на боку. Через каждые три часа переворачивали. На пятый день после операции возникло ощущение: абсолютно здоров. И он бы встал, то есть приподнялся, не встал, — и тогда назад положили бы труп. Любое шевеление — смерть. Он бы приподнялся, не проснись жена. Маша рядом на раскладушке спала. Втроем держали, а Юре казалось в бреду, что он берет, подымает и откидывает всех по очереди, потому что он — здоровый парень, в волейбол играет по разряду мастеров.

— Маша, конечно, помогала капитально, — рассказывал потом Демидов, — не будь ее, я бы умер. Видел, как люди погибали уже после операции, при тех же симптомах. Противные это штуки...

На операции настояла Маша. Она верила в чудо. Вызвали специалиста из Ленинграда по ее настоянию. Демидова считали безнадежным. «Мы бы остались непрооперированными», — вдруг вздохнет она сейчас в задумчивости, забравшись на диван, подогнув под себя ноги. Я спрашиваю про то утро: когда узнала, кто сообщил о несчастье?.. Маша прикрывает рукой глаза: «Не хочу вспоминать».

Демидов — сибиряк. Он может вспомнить.

Не привык только, чтоб ему делали замечания. Ни тогда, когда «на ковер» вытаскивали как начальника горного участка: «Почему план не даешь?!», — ни в институте. Другое дело, когда на экзамене профессор попросил нарисовать вибропогрузчик руды, в учебнике его не было: новинка. Демидов сел, подумал, нарисовал, показывает. «Доработать — и патентовать можно», — сказал профессор. Подобные замечания Юра воспринимал.

И еще одно он замечание припомнил, лежа вытянутый, как стрела. После гибели Розенойера главный инженер комбината сказал Юре: «Пусть не будет руды, но человек останется жив. Когда люди гибнут, то тут ни до плана, ни до чего».

Все очень сложно в жизни, Демидов это понимал, знал, что главный инженер продолжал думать над: веерными скважинами, над пневмозарядкой тогда, когда многие до смерти напуганы были.

У Демидова прочным оказалось сердце, гора пощадила демидовский мотор. Через полтора месяца Юра передвигался в дуге, как ребенок, на колесах, держась за два ободка. Бледный, пот ручьями. «Лучшего ожидать уже нельзя, — говорили врачи. — Люди лежат, работают, стельки вырезают, патроны скручивают...»

Маша верила в чудо, точнее, в него верила, в Демидова. А он верил в гимнастику до изнеможения да в собственный организм: встану на ноги, буду ходить, работать...

Николай Островский писал в тридцатом году своему другу: «У меня есть план, имеющий целью наполнить жизнь содержанием, необходимым для оправдания самой жизни. Это касается меня, литературы, издательства «Молодая гвардия». План этот очень трудный и сложный... Я совершенно здоровый парень. То, что у меня не двигаются ноги и я ни черта не вижу, — сплошное недоразумение, идиотская шутка, сатанинская».

Для Демидова всякое сравнение собственной стойкости с духовной выдержкой Павки Корчагина покажется, безусловно, натянутым. И не из-за стеснительности характера («Не загибайте», — скажет Юра, смахивая бисер пота со смуглого лба, и сверкнут в глазах искры радости над темной глубиной терзаний и маеты). — просто он Демидов, и незачем выдавать себя за другого. Но как часто за два года, что он был прикован к постели, и ему и Маше были поддержкой и Павка и сам Николай Островский. Таково свойство настоящей литературы, утверждающей твердость желаний.

Двадцать лет назад мы очень ценили это свойство — твердость, имея дело с такой щедрой горной породой, как апатит. Нам нравилось, что апатит — эталон твердости. Не предел, а именно эталон, образец. По нему можно мерить и устанавливать твердость иных минералов, даже более прочных. Но связно объяснить тогда эту тягу к твердости никто из нас, пожалуй бы, не смог...

— Экономистом нужно быть, Юра, какой из тебя горняк, — сказали друзья, когда Демидов неистово поднял себя на костыли. За два с половиной года он прошел четыре курса экономического факультета, и никаких там троек.

Передвигаясь с костылем и с одной палочкой, имея в кармане второй диплом — экономиста горного дела, направился Демидов на свой рудник. Маша, жена, попросила его поговорить о ее работе: хотела бы она устроиться на Юрин рудник.

Распахнула дверь секретарь, и Демидов ввалился на своих ногах, улыбаясь всегдашним манером, сказал:

— Я насчет работы...

Начальник рудника прервал его на полуслове, стал усаживать:

— И правильно, Юра, хорошо, Юра, мы ждали тебя, давай работать. Мы тебе кресло специальное соорудим, Юра...

— Я насчет работы, — повторил Демидов, собираясь добавить: «Для жены своей, для Маши, она к вам просится», но начальник скликал уже кого надо, примчались друзья-товарищи, горняки, свои все ребята.

«Воскрес, Демидов!» — «Фамилия обязывает»... Поздравляют, осматривают, по плечам хлопают, черти. А Юра боялся тогда и сейчас боится одного: он боится упасть на спину... Выстоял, уселся на какой-то стул. Неудобно, лучше бы уж стоять. Не может он часа просидеть на нормальном стуле, хотя на собрания ходит: партийный, обязательный человек. Как это — собрание пропустить? Доказывает себе и другим: Демидов — как все.

А что ж, он — как все, Демидов: жил до недавнего времени на шестом этаже, без лифта, чего особенного? — как все. Ничего, не жаловался. Он никогда и не пожалуется, в этом все и дело, улыбнется с бисеринками над верхней губой: как все! Подыматься, правда, после работы тяжеловато, да если еще с портфелем — скверно. Утром-то, вниз, хорошо...

Так и пошел Юра Демидов работать. Как все, втискивался по утрам в рейсовый автобус. Подымался рано: сколько их пропустишь, но на рудник опаздывать нельзя. И заработок у него поначалу был меньше назначенной пенсии.

Именно тогда и сказал про него секретарь нашего горкома Лев Светлов: «Достоин памятника... Хибинский Корчагин».

А Юра продолжал проходить инженерную школу объединения «Апатит», всегда помня слова главного инженера: не нужна руда, когда люди гибнут. Вплотную занялся наукой, природой взрыва, бурением веерных скважин. Исключительно — механизацией. Как все соискатели, без отрыва от производства. Отпуск для своей научной работы не оформлял ни на один день. Вечера шли на это, бессонные ночи и положенные