Народ теснее обступил люк и глядел в трюм, на дне которого, над небольшим курганом из железа, возился Барин и шестеро дикарей.

— Живо, живо! — подгонял их разбитым голосом помощник.

Рабочие напрягали все силы, чтобы откопать Ефрема. Его наконец откопали.

Он лежал среди железа недвижимым. Все — ноги, руки и могучая грудь, за исключением лица, которое чудом уцелело и осталось незадетым, были смяты и раздроблены. Точно тело было захвачено маховиком заводской машины, прошлось по валикам и зубчатым колесам.

Так недавно еще полный мощи и силы богатырь, сын привольных степей, лежал теперь раздавленный, как жалкий червь.

Кровь, алая, как цвет мака, била у него со всех сторон: из-под лаптей, из-за портков и белой, вздувшейся на груди и боках рубахи, рвалась струйками из-за стиснутых зубов.

Ефрем жил еще.

Грузно приподнялись у него веки, и выглянули потускневшие, как вечернее небо, глаза. Они выглянули на минуту, обдали обступивших рабочих холодным сиянием и сомкнулись.

Они раскрылись потом еще и еще раз.

В теле с раздробленными конечностями и помятой грудью жили одни глаза. Как два огарка, как две лампадки, боролись они с мраком.

— Доктора, доктора!

Несколько человек метнулись наверх по лесенке за доктором, но доктора не нашли.

— Доктор будет только через час!

— Тогда в больницу его!

— А как взять?! На тачку, что ли?!

— Валяй на тачку! Эй, давай шкентель!

— Шкентеля, шкентеля! — подхватили наверху. — Машинист, давай шкентель!

Бледный машинист, стоявший у люка, бросился к крану.

— Вира помалу! — заорали на него грозные голоса.

— Мало, мало! А то ты всегда шибко!

— Легче бы пускал, небось пачка не рассыпалась бы.

— Это тебе какой раз?… В прошлом году бочку сбросил и двоих покалечил!

— Ему не машинистом быть, сапожником!

Машинист, не отвечая, дернул рычаг.

Вырвался с шипением пар, и кран загромыхал, окуная в трюм подрагивающий на потертых звеньях шкентель.

Внизу тем временем раздобыли тачку и прикрепили ее наподобие чашки весов к гаку.

— Ребята, неси!

Десять пар рук подхватило безжизненное тело.

Кровь обдала рабочих.

Они поднесли его к тачке и уложили, подогнув колени и слегка приподняв голову. Глаза Ефрема все еще теплились.

На тачке, широко расставив ноги над телом, стал Барин. Он склонился над самым лицом Ефрема.

— Готово! Вира помалу!

Кран загромыхал, и шкентель вытянулся.

Тачку стало подымать наверх.

Барин вдруг встрепенулся и подался вперед.

— Брат!

Глаза Ефрема посмотрели на него в последний раз и крепко сомкнулись. Голова, рассыпав золотую гриву, запрокинулась. Что-то похожее на дрожь пролетело по всему скомканному телу, и руки, подобно плетям, скользнули вниз.

Жизнь оборвалась.

Прощай! Больше не видать тебе, милый косарь, твоих родных степей и деревни!

С разбросанными руками Ефрем поднимался все выше и выше.

— Умер! — пронеслось шелестом листьев по палубе.

Все скинули шапки и притихли.

Над самым люком вдруг заметалась чайка.

Она запуталась в такелаже и огласила палубу резким, отчаянным криком.

На пристани в маленькой церковке ударил колокол.

— Упокой душу!

— Царствие небесное!

Толпа, жавшаяся к люку, расступилась, и над головами ее взвился, точно к небу, печальный катафалк с печальной ношей. Ефрема вместе с Барином подняло высоко и повернуло вбок.

Тачка на минуту остановилась в воздухе.

Руки у Ефрема, казалось, вытянулись больше и с проклятием и угрожающе тянулись к сияющему в закате солнца городу, к бульвару, на котором гремела музыка и двигалась пестрая и веселая публика…

Дети набережной

(Из жизни Одесского порта)

I

— Вот так мороз!

— Хуже огня печет!

— Аж дух захватывает!

— А у тебя, бабушка, кто тут лежит?!

— Родной сын. Руку ему на фабрике отхватило…

Так восклицала и такими фразами обменивалась большая толпа, облепившая широкие ворота N-ской больницы.

Неприветливо было на улице. На мостовой и панелях белыми застывшими волнами лежал снег, и он сеял без конца, острый, колючий.

Каждую минуту при этом с затянутого льдом моря срывался норд-ост. Он напоминал бешеного пса, перегрызшего цепь; выл, рычал, поднимал до крыш облака снежной пыли и винтил их, терзал телеграфные провода, вывески, нагие, сморщенные акации, гнался за пешеходами, валил их с ног и обжигал ледяным дыханием.

— Господи! Когда же наконец откроют ворота!! — заскулила женщина с ребенком на руках.

— Не раньше чем через полчаса, — ответил простуженный голос.

— Я замерзну!

Какой-то нервный субъект взялся за массивную чугунную ручку калитки и стал энергично трясти ее.

— Так их, иродов, молодчина! — загудела толпа.

Калитка с треском распахнулась, и вырос больничный сторож. Он был похож на медведя в своей толстой овчине с мохнатым отложным воротником, в высокой смушковой шапке и черных валенках.

— Ну, чего?! — прикрикнул он на субъекта, дергавшего ручку.

— Легче!.. Я, брат, не из пугливых! — ответил тот задорно.

— Сказано: в полпервого пущать будут, — несколько уже мягче проговорил сторож.

— Можно сейчас! Мы не собаки!

— Тебе хорошо! — вмешались другие. — Наворотил на себя целого барана, а мы тут мерзнуть!

Но вот внимание толпы было отвлечено в сторону. К больнице со звоном подкатили аристократические сани.

Толстый румяный кучер с трудом осадил вороных. Рядом с ним восседал, подбоченясь орлом, лакей в цилиндре.

Лакей ловко спрыгнул с козел и высадил даму. Он подбежал после к воротам и густым басом и властно, точно барыня его была королевой, крикнул:

— Пропустите!

Толпа машинально раздалась, поглядывая на нее не то с робостью, не то с любопытством.

— Скоро прием?! — спросила певуче на ходу барыня.

— Скоро, скоро, ваше сия-сь! Пожалуйте! — засуетился сторож.

Она, не слушая его, величественно прошла меж двух живых стен и скрылась в открытой калитке.

Когда дама скрылась, толпа снова, и на этот раз с остервенением, набросилась на сторожа:

— А ей можно?!

— Она в шляпе?!

— Вот какие у вас порядки!

— Бедный погибать должон!..

— Не ваше дело! Кого хочу, того пускаю! А ты не лазь! — огрызался сторож.

Он оттолкнул слишком напиравшего субъекта и с грохотом захлопнул калитку.

Толпа приуныла и притихла.

Прошло несколько минут тягостного молчания. Вдруг в тишину врезался чей-то тоненький голос. Казалось, что пискнула крыса. Голос послышался снизу, с земли.

— Нет правды на свете!

Все нагнули головы и увидали затертого среди них малыша лет двенадцати — тринадцати, ростом в полтора аршина.

Как тоненькая сосулька, выглядывал он из легкой синей блузки и таких же штанишек.

На голове его чудом держалась величиной в блюдце шапочка, такая, какие носят английские моряки.

Пропищав великую истину, он смело окинул толпу быстрыми карими глазами.

Малыш этот был не кто иной, как Сенька Горох — почетный гражданин одесского карантина и видный