Не успел Сеня оглянуть палату, как услышал знакомый, радостный голос:

— Сенечка!.. Горох!.. Сенюра!.. Марья Ивановна, сестрица!.. Он!.. Муж!

Он бросил быстрый взгляд в ту сторону, откуда донесся близкий ему голос, и увидал свою Лизу. Она полулежала на койке под одеялом, вся в белом и сама белая-белая, без кровинки на лице. Солнце пронизывало острыми лучами ее восковые ушки, похожие на лепестки розы.

Лиза вертелась на постели, как на иголках, и страстно протягивала ему свои тоненькие, высохшие руки. На вид ей было десять лет, но на самом деле двенадцать.

— Скорее! Сюда!.. Иди сюда!.. — молила она.

Около, на стуле, сидела сестрица и улыбалась Сеньке.

Сенька, весь красный, подошел к ней и сунул ей руку, высовывающуюся из короткого отрепанного рукава наподобие мерзлой рыбы. Лиза стремительно схватила ее, поцеловала и прижалась к ней бледной щечкой.

— Здорово! — процедил он, косясь на сестрицу.

— Здорово, здорово! — весело ответила счастливая Лиза.

— Так это он самый? — проговорила сестрица, с любопытством оглядывая его фигуру, которую с успехом можно было уложить в дамский несессер.

Лиза все время, что находилась в больнице, только и говорила о нем, хвалила его, бредила им.

Сенька чувствовал себя неловко в присутствии незнакомой женщины и рад был бы провалиться сквозь землю. Он уставился, как теленок, в землю и засопел и зашмыгал носом.

— Чего не садишься? — спросила, лаская его глазами и не выпуская его руки, Лиза.

— Да куда мне сесть? — проворчал он.

— На постель. Вот сюда, возле меня.

Он сел осторожно, как бы боясь испачкать белоснежную простыню, и снова покосился на сестрицу.

«Скоро, дескать, уйдешь?»

А та и не думала уходить. Ее интересовала встреча детей, и ей хотелось послушать их беседу. Но вдруг, к великому удовольствию обоих, ее позвали, и она ушла.

— Кто она? — спросил недовольно Сенька.

— Сестрица, — ответила Лиза.

— Чья?

— Всех! Она со всеми как сестрица… Ухаживает…

— Дрянь она!

— Что ты, Сенечка?! Как можно?! Она такая добрая, славная!

Сенька ничего на это не ответил, повернулся к ней всем лицом, посмотрел на нее внимательно и усмехнулся.

— Что ты?

— Совсем на ежика похожей стала… И куда коса твоя делась?

— Остригли, — ответила она плаксиво.

— А ты чего далась, дура?!

— Насильно остригли. На испуг взяли, сказали, что, если не дамся, в погреб запрут. Я плакала, ругалась. Ничего не помогло.

Сенька покраснел, сжал кулаки и проговорил с озлоблением:

— Ну и народ здесь! Шмырник у вас, телеграфный столб ему с паклей и гаком в зубы, не хотел пустить. Бить стал… Эх, попадется когда-нибудь мне в карантине! Полжизни отниму у него!.. Чаю дают тебе? — спросил он, немного успокоившись.

— Дают.

— А кардиф (хлеб)?

— Тоже. Все дают. И бульон, и молоко, и компот.

— Ври!

— Ей-богу! Вот крест! — И она перекрестила свою плоскую, как дощечка, грудь.

Но Сеня и теперь не поверил ей. Как истый сын порта, он ненавидел больницу, смотрел на нее как на застенок и был уверен, что здесь морят голодом.

— А здорово ты поддалась, — проговорил он немного погодя не то с сожалением, не то с желанием кольнуть ее. — Бароха была первый сорт, девяносто шестой пробы, хоть в цирке показывай, а теперь смотри — ни тебе мяса, ни тебе фасона. Нос как у тебя вытянулся! Как у петрушки! На кого ты похожа?! Холера!..

— А я виноватая?

В правом глазу у нее показалась слезинка.

— Скучно тебе, должно быть, с этими жлобами. — И он указал на соседей-больных.

Часть больных лежала на койках, часть расхаживала по палате.

— Очень даже, Сенечка. Все кряхтят, охают.

— Дармоеды!.. Послать бы их в трюм или в котлы поработать! А хорошо бы теперь, Лизка, посидеть в «Испании» под машиной и «Устю» послушать? — проговорил он мечтательно. — Ты как думаешь?

— Хорошо!

Глаза ее заблестели, и на алебастровых впалых щечках выступили розовые пятна.

— А когда ты выхильчаешься отсюда?

— Я хотела давно уже выхильчаться, да не пускают.

— Ах, они с! — выругался Сенька и плюнул в угол. — И как это ты, Лизка, засыпалась?!

— Я не виноватая, — стала оправдываться она. — Помнишь, как у меня голова болела? Я думала, что она лопнет. Я зашла в амбуланц. Доктор тот, хохлатый, с корявым носом, чтобы ему отца и мать не видать, сунул мне под мышку стеклянную такую палочку с цифрами и говорит: «У тебя, голубушка, тиф. Надо в больницу отправить». Я расплакалась: «Не хочу в больницу!» — «Почему? Что такое?» — «Там людей голодом морят и убивают». — «Дурочка ты, дурочка, — стал он мне наливать масло. — Там тебе хорошо будет». — «Не хочу, пустите!» А он взял и позвал дворника. Дворник посадил меня в дрожки и повез в больницу. Так я и засыпалась.

— Надо было с дрожек плейтовать, как все делают.

— Пробовала, да не выгорело…

— Табак дело твое! — решил серьезно Сеня. — Отчего не скажешь, чтобы тебя отпустили?

— Сто раз просила, плакала, да что им! Доктор говорил, что если отпустит сейчас, у меня опять тиф будет… Возвратный…

— Грош цена всем докторам в базарный день. — Он презрительно пожал плечами. — И чего они только, телеграфный столб им, не выдумают?!

Наступило молчание.

Сеня сердитым взглядом окидывал палату, а Лиза смотрела на него с тоской.

— А я тебе, — сказал он небрежно, — всякой дряни принес. Знал, что голодом морят…

Он достал из карманов и положил перед нею на одеяло три мандаринки и две горсти кокосов.

Глаза у Лизы засветились радостью.

— Какой ты славный! — воскликнула она и живо сгребла все обеими руками. — Можно одну мандаринку съесть?

— Мне какое дело? — ответил он равнодушно. — Ешь! Твои ведь!

Она быстро очистила тоненькими, бескровными пальцами мандаринку и с живостью стала есть ее.

— Ах, какая хорошая, скусная! — восклицала она, глотая сладкий сок.

Покончив с мандаринкой, она робко спросила:

— Можно поцеловать тебя, Сенечка? — и прежде чем он ответил, она крепко обхватила его шею и стала целовать.

Больные с удивлением смотрели на них.

— Стой! Да ну тебя к свиньям! — отбивался он. — Не видишь, что смотрят?

— Ты где достал мандаринки? — спросила она потом, обгрызая мягкие, душистые и брызгающие корки.

— Как где? Известное дело! Шли биндюги с ящиками по Таможенной площади, а я как ни подскочу, как ни двину камнем в один ящик — бах, ба-бах! Мандаринки так и посыпались. Я подобрал штук десять и плейта! Биндюжники за мной. Держи, лови!.. А я как же! Дамся им!.. Окорока медвежьего!..

— Ах ты, муженек мой! — проговорила она с