Шрифт:
Закладка:
Последнее обстоятельство главным образом и заставило его бежать из этой обители вместе с Пузырем и Жеребчиком. Бежали они, конечно, в порт, о котором наслышались в приюте много хорошего и заманчивого.
Порт в их воображении рисовался чем-то вроде Запорожской Сечи.
Сенька по неопытности с первых шагов попал к шарикам — чистильщикам пароходных котлов и стал наравне с ними чистить котлы, работать на подрядчика.
Но жизнь этих вечно замурзанных детишек показалась ему скучной и тошной.
Не о такой жизни мечтал он. И какая это жизнь?! С восходом солнца, а то и с ночи залезай в потный котел, сиди весь день в нем, свернувшись как уж, и тук-тук молоточком по дымогарным трубам и заогненному ящику, отбивай накипь.
В ушах звон, точно звонят в тысячи колоколов; ноги, руки, грудь и спина ноют, соленая накипь лезет в глаза, в рот. И в результате — усталость такая, что еле добираешься до казармы, валишься на нару и сразу засыпаешь. К тому же большой уж скромностью и добродетельностью отличались шарики. Всю неделю работают, а придет воскресенье — они расползаются по родным, в церковь ходят, книжки читают.
Сенька жаждал другой жизни — вольной, размашистой, независимой.
Ему бы пошуметь, напроказить, нахулиганить, и чтобы всегда сытно было и в карманах звенели фисташки — деньги. Он поэтому на шестой же день бросил шариков и примкнул к блотикам. Эти как нельзя более соответствовали его темпераменту и желаниям.
В массе, да и в отдельности, они напоминали маленьких коршунов, которые били с налету и хватали все, что плохо лежит. Всех их было сто — сто пятьдесят. В год они причиняли порту убытков свыше чем на четверть миллиона, и с ними напрасно боролась туча ментов, капалыциков, шмырников и скорпионов.[28]
Это был смелый, отчаянный и веселый народ, из среды которого в будущем выходили крупные и даровитые блатные — воры. Он не признавал ни власти, ни закона, ни собственности.
Впрочем, большая часть блотиков погибала, не достигая двадцати-двадцатидвухлетнего возраста от алкоголя и от пороков или зверских побоев шмырников и ментов.
И стал Сенька, подобно им, стрелять хлопок, уголь, клепки, изюм, сахар, галеты и прочие товары — все, чем богат порт, эта грандиозная житница.
Нечего говорить, что на первых порах стрельба не особенно давалась ему. Будучи новичком в блатном деле, он часто засыпался, попадался в лапы к ментам и шмырникам то с углем, то с хлопком.
Впрочем, тогда он не особенно платился за свои художества. Шмырники и менты щадили его как ребенка и ограничивались тем, что легонько потреплют его шершавыми пальцами за ухо или дадут незначительного леща и отпустят, отобрав у него настрелянное.
Неудачи эти очень печалили его, и он часто плакал… Товарищи смеялись над ним, и нередко Спиро Косой, самый великовозрастный блотик, считавший себя форменным блатным, когда выпивал лишние два-три шкала, ломался перед ним:
— И куда тебе со мной равняться, Горох! (Товарищи прозвали Сеньку Горохом.) Ты несчастный блотик, а я блатной. Ты фельдфебель, я штабс-капитан, генерал от инфантерии. У тебя духу не хватит сбацать то, что я. Нужно, брат, иметь опыт, талант в жизни, коробочку спичек в кармане и магнезию!.. Вот что я тебе скажу! Чего ты равняешь индюка до свиньи?
Сенька слушал его, и ему до слез больно становилось за свое ничтожество и неуменье бацать — стрелять.
Блотик Куцый, видя его бессилие, сжалился над ним и преподал ему мудрый совет:
— Отчего не заведешь себе барохи? Она помогать будет тебе в работе, и ты пойдешь в ход. Без барохи стрелку жить нельзя. Хорошо работать можно только вкоренную — вдвоем. Бароха и на цинке постоит тебе, и зубы заговорит шмырнику… У всех ведь барохи. И у меня. Сам знаешь…
Сенька согласился с ним, поблагодарил его и спросил:
— Но где достать эту самую бароху?
— Где? Вот еще!.. Их как собак!
— Это, положим, так!.. Но захочет ли кто-нибудь из них?…
— Захочет! — уверенно заявил Куцый. — Ты, слава богу, не калека. Мужчина первый сорт. Посмотри-ка на себя в зеркало. Рост какой, глаза, нос!.. Куропаткин!..
Слова Куцего ободрили его, и он занялся поисками барохи.
Сенька искал долго, но ни одна подходящая не наклевывалась, и он снова повесил голову.
— Не быть мне никогда блатным, — жаловался он Куцему.
Но вот портовый бог сжалился над ним.
Идет он однажды по Практической гавани и видит: сидит на шпалах девочка в белом ситцевом платьице с мелкими голубенькими цветочками, в порванных туфельках, закрывшись концами вязаного платочка, и, как речка, разливается. Сенька подошел к ней.
— Чего, девочка, плачешь? — спросил он ее ласково. Задав этот вопрос, он подумал: «А хорошая из нее бароха вышла бы… Одни буфера чего стоят!»
Девочка открыла лицо, показала зеленые заплаканные глазки, розовые ушки, тоненький носик и прядь золотых волос и протянула плаксиво:
— Я го-о-лодная!
Сенька достал из кармана горсть кишмиша, только что добытого им из мешка за таможней, и сунул ей. Она схватила кишмиш с жадностью и стала грызть.
Девочка до того увлеклась кишмишом, что забыла про Сеньку.
Он же, подсев к ней, с восхищением наблюдал, как она ловко этак прокусывает своими острыми, белыми зубками кишмиш, как белка.
— Мама у тебя есть? — спросил он ее вдруг.
Она отрицательно покачала головой.
— А папа?
— Тоже нет.
— Где же они?
— Померли! — И она скороговоркой и кратко рассказала, как после отца-стереотипера, умершего от отравления кишок свинцом, и матери-прачки она осталась с маленьким Гришей круглыми сиротами. Их взяла к себе тетка Александра, но она так скверно обращалась с ними, морила голодом и била, что они вчера бежали…
— А Гришка-то твой где?
— Не знаю! — Она снова закрылась платочком и заплакала.
— Ну, чего раскудахталась? — спросил он презрительно.
— Боюсь, что пропадет. Он такой маленький. Ему пять лет.
— Не пропадет. Его доставят в участок, — с уверенностью заметил Сенька, — а оттуда — в какой-нибудь приют, и там ему хорошо будет. Бифштекс с набалдашником будет есть. — И он звонко расхохотался. Она перестала плакать.
— Может быть, хлеба хочешь?
— У-у! — мотнула она головой.
Он повел ее в бакалейную лавочку и купил ей хлеба и маслин. Девочка с прежней жадностью набросилась на съедобное.
