Домом она называла карантин.

Он безнадежно махнул рукой.

— Саук и декохт[27] такой, что беги!

Она заерзала под одеялом:

— Закурить есть?

Он отрицательно покачал головой.

— Смерть как курить хочется, — протянула она тоскливо. — Две недели табаку не нюхала.

— Купил бы «Ласточку», да последние пять копеек на конку истратил.

Наступило опять молчание.

— Косоглазая Манька как поживает? — спросила она погодя.

— Что ей! Чумы не достает. Поссорилась вчера с Настей Пожарным Краном.

— Что ты?! — поразилась Лиза. — Дружили, дружили — и вдруг… на!..

— Так поссорились, что та камнем голову провалила ей!

— Из-за чего?

— Да из-за Ваньки Монаха!.. А Нюня Коротконогая с чемоданом ходит.

— Уже?? — Лиза широко открыла глаза.

— В родильный приют собирается.

— А Маруся?

— Сошлась с каким-то фрайером. Он себя штурманом дальнего плавания называет. Плавает по Николаевскому бульвару и вахту у Джереме в трактире держит, а хвастает, что лазил по Средиземному морю, ковырялся в Ледовитом океане и мотался в Дарданеллах.

Лиза звонко расхохоталась.

— А вчера, — продолжал Сеня, — было еще такое дело. У нас теперь на Таможенной костры горят. А Мишка Кавалер возьми и сбацай из костра одно полено. Хотел выменять его на шкал, да мент (городовой) накрыл его и резиной по башке. Потеха!.. А ты слышала, что бонбу возле театра бросили?!

— Опять?

— Опять, и ногу одному менту оторвало.

— Только?! — И в глазах ее блеснул злой огонек.

— Здорово взялись за них. Каждый день то одного, то другого кладут. А много крови нашей блатной они выпили! Вот бы еще Федорчука!..

Федорчук был также ментом и дежурил на таможне. Он был злейшим врагом блотиков.

— Настанет и его очередь!

— И кто кладет их?

— Социалисты!

— Фартовый народ!

— Фартовый.

Лиза, слушая его, грызла кокосы. Она давно не ела их, и они показались ей такими вкусными.

— Слушай! — сказал он ей вдруг серьезно. — Вылезай-ка ты из этой гнусной ховиры. Я без тебя, как без правой руки. Сама знаешь. Некому на цинке мне постоять, арапу к ховире отнести. Попроси опять, чтобы отпустили тебя…

— А если не отпустят?

— Тогда мы тут такой хай наделаем, что сами попросят уйти.

Вошла сестрица.

— Наговорились? — спросила она мягко.

Сенька посмотрел на нее с усмешкой.

— Это что? — И она ткнула пальцем в мандаринки и кокосы.

Голос ее звучал теперь строго.

— Это!.. Это!.. Мне принес Сеня! — пролепетала Лиза с испугом и накрыла их руками.

В глазах ее сверкнула решимость.

— Милая моя, — в голосе сестрицы зазвучала прежняя мягкость, — мандаринки, так и быть, разрешаю, а эту гадость давай! — И она потянулась руками к кокосам. — Я выброшу их!

— Нет, нет! — крикнула истерически Лиза. Сенька посмотрел на сестрицу исподлобья и спросил:

— Почему это гадость?

— Да потому!.. Если она будет их есть, то обязательно заболеет возвратным тифом. Тиф опять вернется к ней. Ты ведь не хочешь умереть, милая? Не так ли?!

— Я не умру! Все это выдумки! Лиза заплакала.

— Надо ведь человеку что-нибудь есть, — заметил угрюмо Сеня, отвернув лицо.

— Да она ест! Все, что можно, ей дают, — ответила сестрица.

— Пой, ласточка! — буркнул Сенька.

— Что? — спросила сестрица.

— Я говорю, погода хорошая…

— А мне показалось другое… Ну, вот! Заболеет от этих кокосов, и снова возись с нею. Я и так измучилась в первый раз. Она бредила какой-то Настей Пожарным Краном, Нинкой Коротконогой, каким-то ментом… Отдай, говорят, — обратилась она к Лизе.

— Не отдам! Не хочу!

Сеня сжал кулаки и косо посмотрел на выпуклый живот сестрицы, накрытый белым передником. Если бы он не дрейфил, он пустил бы в ход свой любимый прием — разбежался бы и заехал головой ей под ложечку.

Видя отчаяние Лизы, сестрица смягчилась.

— Бог с тобой! Не трону твоих кокосов. Только обещай, что не будешь есть их.

— Обещаю!

— Спрячь их сейчас же под подушкой. Лиза спрятала.

Сеня стремительно встал и бросил Лизе:

— Прощай!

— Так скоро?! Сенечка!.. Погоди!.. — залепетала она.

— Не желаю! — И он быстро направился к дверям.

— Будешь еще раз?! Сеня!.. Сенюра! Он не ответил.

— Однако твой приятель злой, — заметила сестрица.

Лиза посмотрела на нее с ненавистью и крикнула:

— Это вы, вы все злые! Мучаете! Кровь пьете! А он славный, хороший!

Она зарылась, как крот, в подушку и горько заплакала.

III

Злым и возмущенным оставил Сенька палату.

Он благополучно проскочил мимо свирепого сторожа, которому на прощанье послал еще один кукиш, и помчался в порт, в Приморский приют, где оставил с утра своих товарищей, таких же, как и он, блотиков — Мишку Неелда, Ваню Сатану и Гришу Мельницу.

Товарищи по-прежнему сидели на матрацах в углу и с прежним азартом резались в штос на щелчки в нос.

— Как бароха твоя? — спросил Сеньку Неелд, не отрывая быстрых глаз от карт.

Лицо у Неелда было постное, комичное. Ему не везло. За короткое время он получил сто сорок щелчков, и нос его раздуло, как бакан.

— Амба! — мрачно ответил Сенька, не улыбнувшись даже на его нос. — Ну и шмырник же там! — Он сжал кулаки и скрипнул зубами. — Драться полез!.. Сестрица у них тоже… с понтом барыня!.. Кокосы принес Лизе, а она давай отбирать!

— Стерва! — процедил Мельница.

— Голодом, стало быть, морят? — вставил Сатана.

— Да, товарищ!.. Ну и засыпалась же девчонка! Прямо чахотка берет!

— И какой арестант больницу выдумал? — спросил Неелд и прибавил, с треском ударяя валетом о матрац: — Пас!

Сенька постоял немного возле них и подошел к печке; погревшись, он растянулся во весь рост на ближайшем матраце, закрыл глаза и предался приятным воспоминаниям о Лизе.

А было о ком вспоминать!

Хорошая бароха! На удивление всем портовым блотикам! Хоть весь порт с фонарем исходи, другую такую не сыщешь…

Он жил с нею два года мирно, тихо, хотя частенько поколачивал и таскал ее за косу. Но без этого ведь никак нельзя. Избаловаться может женчина.

«А что, если ее заморят голодом и она умрет?» — подумал он, и ему сделалось жутко.

Сенька вспомнил, как они сошлись.

То было два года назад. Он был тогда совсем еще сопляком.

Прошлое его было почти такое же, какое у всех портовых блотиков. Он рано осиротел и как мячик переходил из рук в руки. Вначале он жил у какого-то сапожника, который без зазрения совести дубасил его колодкой по голове, потом — у кузнеца, у прачки и под конец, по милости одной сердобольной дамы-патронессы, попал в приют для малолетних.

Но здесь