– Адские погремушки, – жалобно произнес я, – сколько же у него зарядов, у этого глаза?

– Теперь он питается страхом целого города, босс, – мрачно сказал Боб. – Заряды не закончатся, пока все не погибнут. Так и было задумано, когда создавалось это оружие. Кстати, помимо прочего, Мэб пытается приглушить всеобщий страх и тем самым лишить неприятеля сил.

– А что будет, – подключился к разговору Баттерс, – если Мэб приналяжет на врагов?

– Они сойдут с ума. – Боб издал истерический смешок. – Сам подумай. Это же психическая атака.

– Поэтому ее попробуют остановить. – Мёрфи бросила на меня острый взгляд. – Ведь иначе Этне не добьется своей цели.

– Пускай сперва найдут ее, – сказал я. – Удачи им в этом начинании.

Снова вспыхнул красный луч, и знойная ночь пошла кровавыми пятнами.

А на юге внезапно и дерзко вознесся к небу столб холодного голубого сияния, такой яркий и насыщенный, что его, пожалуй, было видно отовсюду, даже несмотря на пылевую завесу.

– Боже мой! – выпалил по-русски Саня и прикрыл глаза ладонью. – Неужели это…

«Да, это Мэб, – закончил я про себя. Кому, как не мне, узнать силу, идущую из самого сердца Зимы. – Вот дерьмо».

– Что? – спросил Баттерс.

– Мёрфи права, – подтвердил я вслух. – Враг должен остановить Мэб. А она только что обозначила свое местоположение.

– Решила выступить в роли приманки, – добавила Мёрф. – И теперь на нее попрут со всех сторон.

– Вот именно, – поддакнул я, не переставая обдумывать ситуацию. – Кто же станет упускать такой шанс… – И тут я вдруг понял, что замыслила Королева Воздуха и Тьмы. – Ох, черт подери! Надо свернуть на юг.

– Уверен? – Мёрф затаила дыхание.

– Уверен, что, если не свернем, будет хуже, – сказал я. – Держи курс на ледяное сияние.

Глава 17

Путь лежал через пандемониум.

По определению, пандемониум – это «место, где обитают все демоны ада».

И сегодня их обителью был Чикаго.

Через пару кварталов кто-то, сидевший у меня в голове, нажал кнопку «пауза» на видеорегистраторе памяти, и картинка стала расплывчатой, распавшись на фрагменты. Обрывки воспоминаний.

…Здания в огне. Из окон валит черный дым. На тротуаре истерически визжит пожилая леди в ночной рубашке.

…Несколько человек зверски пинают лежащего полицейского. Саня с Баттерсом разгоняют их, как стайку цыплят. Полицейский мертв, но еще минуту его тело конвульсивно содрогается, а потом нам приходится оставить его там, где нашли.

…Католический священник в дверях переполненной церкви объясняет толпе, что место есть только для детей.

…Мертвый квартал, где Охотники вырезали всех мужчин, женщин, детей и домашних животных. Сожгли все дома и растения. Уничтожили все пожарные гидранты. Воды на два дюйма, она алеет от пролитой крови. Светло и жарко.

…Какие-то мужчины вокруг изуродованной женщины. Воровато озираются. Едкий дымок из пистолета Мёрфи. Окровавленные клыки. Баттерса рвет. В глазах у Сани зимняя стужа.

…Множество полицейских. Им страшно, но они держатся. Пожарные с безнадегой на лицах. Медики, не говоря ни слова, отчаянно противостоят самой Смерти. Мрачные и решительные горожане, все вооружены. Стоят бок о бок с полицией. Ветераны. Байкеры. Папы и мамы. Гражданских на улицах не много. Кто мог сбежать, уже сбежал. Остались те, кто взялся за оружие, раненые и мертвецы.

Столько мертвецов…

Фоморы никого не пощадили. Ни женщин. Ни стариков. Ни даже детей.

…Вспышки красного света. Следом грохот разрушений. Всякий раз эти вспышки окрашивают в кроваво-малиновый цвет пыльную ночь и ясное небо – все, за исключением непокорного ледяного столба.

…На тротуаре – перевернутая детская кроватка, внутри – красные пятна.

Боже мой.

Вот что будет сниться мне в кошмарах много-много лет.

Где-то в глубине души я понимал, что масштаб событий становится историческим, что ими управляют силы и обстоятельства, совершенно неподконтрольные какому-либо одному человеку.

Но, спрашивая, чья это вина, я видел лишь свое отражение в мутных зеркалах окон разрушенных домов, глядевших на меня с безмолвным упреком. Я понимал всю иррациональность этого вывода, но ничего не мог поделать.

Меня наделили силой. С помощью этой силы достойный человек защитил бы тех, кто оказался беззащитен.

Слишком многие нуждались в моей защите, но не получили ее. Я их подвел.

Когда мы проезжали мимо той кроватки, я видел, как Мёрфи провожала ее взглядом. Видел ее лицо.

Она чувствовала то же самое, что и я.

Мы оба заблуждались, обвиняя себя. Но легче от этого, черт возьми, не становилось.

Я огляделся. По лицу Баттерса, оставляя серые полоски на запыленном лице, струились слезы. Волки ступали, понурив голову, настороженные и несчастные. Один только Саня, спокойный и отстраненный, воспринимал всю эту жуть со стоицизмом, но даже у русских имеются свои пределы, и лицо его окаменело от душевных мук.

Эта боль терзала всех нас.

Потому что мы подвели тех, кого должны были защитить.

Все это время Зима взывала ко мне. Холод притупил бы эмоции, снял тошноту, вернул разуму спокойствие, остроту и рациональную ясность. Я мог бы принять помощь Зимы и забыть о боли. Хотя бы на какое-то время.

Но в самой глубине моего существа укоренилось твердое осознание неоспоримой истины.

Есть то, что должно причинять боль.

Есть то, от чего у тебя должны остаться шрамы.

Есть то, что должно сниться тебе в кошмарах.

Некоторые образы должны впечататься в память.

Ведь только так ты запомнишь, что нужно дать отпор тем, кто несет смерть и разрушения, прежде чем они доведут ситуацию до такого предела.

Для некоторых слова «не допустим повторения» значат больше, чем для других.

Поэтому я сидел за спиной у Мёрфи и держался на почтительном расстоянии от успокоительного холода Зимы. Я понимал, что эта боль останется со мной на всю жизнь, изрубцует мне душу, изменит меня раз и навсегда.

Пусть это произойдет.

Я терпел эту боль.

Смотрел и запоминал.

И вокруг нас закипал гнев.

Это не метафора. Гнев превратился в материальную сущность. Он висел в воздухе, такой же заметный и реальный, как музыка, как чистый и пронзительный аромат озона. Глядя на нас, мужчины и женщины понимали, что мы несем возмездие тем, кто пришел в наш город.

И те, кто чувствовал этот гнев, следовали за нами.

Оглядываясь, я видел молчаливое, мрачное, решительное воинство: мужчины, женщины, сколько-то полицейских, пара бывших военных в форме, дождавшейся экстренного случая. Некоторые походили на бандитов с большой дороги, но теперь они были просто люди. Обычные люди, решившие, что все, хватит, пора браться за оружие.

А над нами и вокруг нас шествовал под моим ментальным стягом маленький народец, всегда невидимый, если не считать крылатых теней,