– в звуках, в красках, в пластике движений – весь цветной ковер быта и страсти народных масс. А в покое субботнего дня всё свято и пустынно чисто. Мы вознесены тут над прахом и шумом земли бесконечно высоко, на сионские вершины, где стелется таинственная, богооткровенная тишина и веют зефиры нездешних эдемов.

Стало быть и тут, как и в других областях встречаемся мы с какой-то особенной миссией еврейского народа. Она заключается в просветлении, очищении, идеализировании конкретных материалов жизни, в отподоблении на них внутреннего света их действительной сущности. Таков смысл и значение иудейской субботы. Это срыв процесса времени, его усекновение, его обрезание. Это обрезание крайней плоти суеты и быта. Это умащение блаженством. Это знамение союза между Богом и людьми.

На чистых альпийских вершинах растет чудесный цветок Эдельвейс. Он доступен лишь немногим туристам. В долинах же люди плетут свои венки из простых маргариток и болотных незабудок. Между конкретною величиною, именуемой человек, между ограниченною пространственно-временною индивидуальностью и безмерным божеством лежит, на первый взгляд, непроходимая пропасть. Преодоление этого контраста удел немногих, жребий духа. Но в долинах жизни эта задача разрешается перебрасыванием симпатических мостов, называемых Таммузами, Буддами, Христами и целыми фалангами всяческих угодников, ходатаев и представителей у престола Всевышнего. Это все – болотные незабудки земли, часто необычайно поэтичные, сантиментально-умалительные и всё же неизбежно проникнутые сыростью низких мест. Над их туманами где-то высоко и далеко поднимаются чистые и ясные очертания горных вершин.

Семитизм и хамитство

Это две культурно-исторические силы, постоянно между собой враждовавшие и враждующие до сих пор. Борьба между ними наполняет века. На заре библейской истории, на первых путях к Завоеванию Ханаана, иудейский народ уже столкнулся с воинственным племенем хамитского происхождения, с амалекитянами. Ему объявлена была война до полного истребления, кровавого и беспощадного. Через много веков эта фанатическая вражда двух рас дала свой побег в погроме, который Гаман – по талмудическому истолкованию: амалекитянин – готовил еврейской общине на территории персидского государства, в центре древнего Элама. Наконец, в послепленную эпоху патриот и законодатель Эздра потребовал расторжения всех браков, заключенных с ханаанскими женщинами, не взирая ни на что, пренебрегши фундаментом общежития, на стороне которого уже стояли быт и традиция новых веков.

Этот антисемитизм, или – вернее сказать – проантисемитизм в его чистейшем, обнаженном виде, отнюдь нельзя смешивать с иными новейшими проявлениями вражды в современном обществе к иудейским его элементам, искусственно простроенными на эксплуатации невежественных масс. В Пруссии, например, имеются такие пережитки феодальных времен, как исторический курьез. Так в корпус офицеров долгое время не принимали лиц еврейского происхождения. Но принимают ли сейчас, в текущие минуты, показываемые стрелою часов на историческом циферблате, не знаю. Возможно, что в данный момент этот пережиток уже находится в гробе событий. Не такой эфемерный антисемитизм я имею в виду. Речь идет об антисемитизме, сдиравшем кожу с живого человека, с пленных масс, и облекшем этим кровавым трофеем стены завоевательных городов.

Среди пронародных основ современной России имеется, по указаниям авторитетных источников, в сочинениях Никифора Каллиста XIV века, Кеппена и архимандрита Макария XIX века, ингредиент антропофагов, в общем составе с тюркско-монгольскими, тибето-маньчжурскими и скифо-сарматскими племенами. Бушующие бури антисемитизма на территории русского государства не идут ли из этого источника? А если они распространяются именно отсюда, то достигли ли эти бури погромов и зверств своего апогея? Не встанут ли перед нами в скором будущем, из мира людоедских эксцессов, призраки ещё более ужасные, чем кровавые призраки прошлых столетий? Не это ли предносилось пророческому воображению Псалмопевца, восклицающего в порыве глубокого отчаяния: «Горе мне, что и жил у Мешеха».

Сминфейский Аполлон

Для нашего духа мышь является исчадием тьмы. Самое появление её в поле нашего зрения внушает чувство страха, иногда панического характера, необъяснимого её ничтожеством. Даже стремительность её пробега является выражением страха света, страха солнца. Вся жизнь мыши осуждена на темноту, ибо день с его ярким светом – беспощадный враг её. Она убегает оттуда, куда проник солнечный луч.

Аполлон, бог Солнца, представляется естественным врагом мыши. Сминфейский Аполлон – это бог, истребляющий мышей, и союзником его является кошка.

Днём, при солнечном свете, зрачок кошки сужен в щелку. Когда угасает свет и для нас наступает тьма, обожествленная в Египте кошка остается последним представителем солнечного бога на земле. Расширяя зрачок, она ловит в свой глаз остатки рассеянного во тьме, невидимого нам света, и нападает на мышь. Схватив её, она совершает над нею ритуал радости. Играет ею, как предметом высокого наслаждения. Подбрасывает её и снова ловит. Ручная домашняя кошка несет такую пойманную мышь триумфально, иногда швыряя её на кровать к любимой хозяйке. Мир живет контрастами. Женщины, которые – по терминологии Матерлинга – принадлежат к собачьей природе, к псиной категории, любят однако нежнейшую любовь кошек. А мужчины, имеющие в своей структуре солнечный свет Аполлона и кошачью вражду к мышам, предпочитают собак. Кошка домовита. Она греется на печке и спит под одеялом барыни. Собака путешествует по городу и восторженно бежит за охотником в лес.

Аполлон у Гомера

У Гомера Аполлон ещё не является солнечным богом. Гелиос выступает у него отдельным лицом. Но темное указание «Илиады» (XI, 867) на культ бранхидов заключает в себе предчувствие уже намеченной эволюции бога в этом направлении. Солнечный элемент в культе Аполлона вырос из семитического источника. Не только солнечный, но и музыкальный, о чём свидетельствует, между прочим, рассказ Лутация Плацидуса.

«Песня степе́ней»

Антистрофический дифирамб соответствует «Песне Степе́ней» в псалмах Давида. Песня эта пелась на пятнадцати ступенях, ведших из мужского в женское отделение иерусалимского храма. Это был музыкальный термин для обозначения постоянного возвышения, постоянного возрастания голоса. Ритм поднимался в них всё выше и выше: мысль или выражение предыдущего стиха повторяется и развертывается в стихе последующим. Но если «Песня Степе́ней» представляет, таким образом – по Гезениусу, – непрерывное нарастание основного мотива, его прогрессирующую вариацию, и в историческом смысле слова является перепевом мотивов сирийских, то несомненно, что ионический дифирамб тоже проникнут музыкально-поэтическими началами семитического происхождения. Сирийские мотивы не дошли до нас. Это уже литературная легенда. Но не имеем ли мы право Ариона Мефинейского, служителя Аполлона, придворного певца при коринфском престоле, почетно поставить рядом с Давидом Псалмопевцем. Все с Востока.

Аякс и Гектор

Аякс покрыт блистательной медью. Огромный и грозный с улыбкой сознаваемого