Таковы прабоги древнего Востока, являющиеся прообразами более мелких по своему поэтическому масштабу эллинских богов: Реи Кибелы, Аттиса и Адониса. Всё заключилось в этих божественных истоках мифологической истории. Рея Кибела – Великая Матерь богов. Это апофеоз материнства в широчайшем смысле слова. Взятая рядом с Аттисом, страстно ею любимым, это теодицея сыновно-материнских отношений, полных любви безоглядной и безысходной, полной неразрешимых конфликтов, вечных антиномий, пронзенных горем сердец, вплоть до трагедии Богоматери, держащей на коленях, как и на «Плащанице» Микеланджело, бледное тело Христа. Аттис тоже фигура страшно одухотворенная и красочная в восточном вкусе. Тут начало второго этапа в процессе космического творения, открывающегося рождением гигантов. За много тысяч лет до концепции шведского ученого Сванте Арениуса, быть может, разгадана тайна происхождения первых живых тварей на земле. Человек несет в себе клочок стихии, некогда имевшей грандиозные размеры, и отсюда эти порывы вдаль, тоска по безграничному, мятежное стремление духа вырваться из границ личного начала и вознестись к чему-то бесформенно-мировому. Всё величественно. Всё полно захватывающей красоты. Самая жизнь Аттиса, как мы видели, настоящая трагедия, завершающаяся актом героического самопожертвования. Это – Дионис – максимум на фоне дикой азиатской культуры, и по сравнению с ним Дионис ахейско-дорийской эпохи, Дионис-минимум, кажется почти миниатюрным.

Наконец Адонис. Эротика любви и страсти опять-таки в огромном масштабе, с диалектикой земных и подземных сил, спорящих богинь – Афродиты и Прозерпины, элементов созидания и разрушения, стерегущих красоту с двух противоположных берегов. Всё с Востока, вся предвечная лирика человеческих чувств. Весь пламенный сексуализм человеческого бытия в образах, стоящих на культурном горизонте целого мира до сих пор. В Греции же, с её культом эстетики во что бы то ни стало, мы таких грандиозно-величественных образов не находим.

Блистательный покров

Представление Ницще об Аполлоне имеет феноменальный характер. Он следовал за Кантом, когда противопоставлял между собою мир первоосновного хаоса и мир светло организованного порядка. В этой философской концепции изначального Диониса и призрачного Аполлона учение Ницще и прошло в европейскую публику, укоренившись в сознании, может быть, двух поколений. Но верен ли такой взгляд на Аполлона и принадлежит ли Гиперборея к области лишь обманчивой мечты, призванной к поддержке человека в его схватках с противоречиями мира и жестокой судьбы? Дуализм Ницще покоится на шатких основаниях. О хаосе мира мы узнаем тем же интеллектуальным путем, каким мы устанавливаем для себя формальную его организованность. И тут, и там в нас действует тончайшая познавательная интуиция, которая гипостазирует свои представления в ту или другую сторону, смотря по темпераменту и уклону сознания. Так Тютчев утверждает ночной хаос и отвергает, как минуту, блистательный покров дня. Но с равным правом солнечный Рафаэль воспринимает хаос, как мимобегущие, трепетно расплывающиеся облака, претворяя всё на свете в чистейшие музыкально-живописные аккорды. Этих гармонических линий тоже не видит глаз, их улавливает через призму интеллекта вдохновенная интуиция. Разница между Тютчевым и Рафаэлем в этом отношении только одна: интуиция их направлена в противоположные стороны, и невозможно совершенно выбирать между ними. Оба правы по-своему, и ни один из них для утверждения [???] своей доктрины не имеет никаких гносеологических преимуществ.

Обобщим этот случай. Два основных культа никогда не покинут человечество. Всегда будут в метафизической мысли свои Рафаэли и свои Тютчевы. Религия хаоса и религия Солнца, при всём разнообразии своих последовательных форм, останутся навсегда двумя незыблемыми достояниями духа, пока космос представляется нам сам по себе в таком раздвоении, и интуиция человека, хотя-бы и гениальнейшая, острейшая и провиденциальная, действует по руслу темперамента, наследственных и расовых предрасположений, а не следует каким-либо твердым законам логики. Гиперборейская философия монистична насквозь и удивительным образом согласована с течением современной научной мысли. Доктрина в духе кантовского дуализма в самом деле, кажется, находится на пути к высшим метаморфозам и объединительным синтезам. Уже очень много антиномий, представляющихся неразрешимыми, во всех областях, начиная с незыблемости математических аксиом и старых физико-космологических абстракций, оказываются теперь преодоленными в свете теории относительности Эйнштейна и Минковского, пути к которой были проложены такими гениями мира, как Риман и Лобачевский. Счастливое сотрудничество в разных направлениях мысли, кончая умозрительными системами, воскрешающими Спинозу, укрепляет гиперборейское учение в умах и сознании современного человечества. Но каждому естественно спросить себя: какая из двух систем, дионисовская или аполлиническая, может претендовать на высшую достоверность?

Я уже указывал на то, что источник обоих воззрений один и тот же – интуиция. Интуиция это сама по себе не может притязать на аподиктичность, но своими предчувствиями, совпадающими с чаяниями человечества, она укрепляет всё более и более аполитический культ. Много объективного критерия истины, кроме таких совпадений, со времен Спенсера и Бэна, мы не знаем. Но и помимо таких гарантий в человеческом духе коренятся какие-то прозрения, какие-то начала, светлеющие по мере отступления от затемняющих сознание хаотических страстей. Человек чувствует себя где-то в неисследимой глубине неразрушимо единым. Создавая монистическую философию под звездою Аполлона, философию высочайшего реализма, в которой нет уже ничего призрачного, в которой решительно всё – скала и крепость, он только вынимает из себя и овеществляет в словах свою одухотворенную убежденность и пророческую прозорливость.

Будем справедливы к Ницще. Он не выдержал до конца своего взгляда на Аполлона. Наши поправки к его учению он уже иногда и сам предвосхищал в своих фрагментарных рассуждениях о греческой трагедии. Мы решительно идем к монизму на всех парах. Новое солнце поднимается из-за горизонта. Мы плывем к нему по стихии современной жизни, по пенистым валам крушений и созиданий, неудержимо вперед. Блистательные покровы все растаяли в свете новой зари.

Флейта Марсия

Афина Паллада, как и другие боги древней Греции, прошла большую эволюцию, прежде чем достигнуть того ясного, чистого, гражданственно-воинственного облика, с каким мы её видели в изображениях Гесиода, Гомера, ранних лириков и позднейших драматургов. Некогда она соприкасалась с первоосновами эллинской культуры, с напластованиями народностей, которые проходят через раннюю историю Эллады. Всё в Греции растет из пеласго-ионических и эолийских основ, образующих в целом хамито-яфетидский корень европейской культуры. Не могла же и Афина Паллада воспринять свою последнюю физиономию мгновенно, также внезапно, в одно дыхание, как она вылетела из головы Зевса в полном боевом облачении. Действительно, греческая мифология сохранила нам одно замечательное сказание. Афину считали изобретательницей флейты, от которой она отказалась, которую бросила прочь, увидев себя с надувшимися щеками. Легенда отмечает здесь только эстетический момент, но мы уже видели, что за эстетическими