что его выдумке поверят только на короткое время, на какие-нибудь одни или двое суток, поэтому он обещал, что если на другой день молодой человек не даст точного адреса своего отца и письменного полномочия на имя одного из бандитов, то он будет выдан шайке для кровавой расправы. Между тем Магалиао втайне лелеял мечту приобрести доверие пленника и способствовать в благоприятную минуту его бегству, чтобы одному поживиться предстоящей наградой. Он не сомневался, что для спасения жизни «брата» Жан примет поставленные условия, которые он, Иоахим Магалиао, собирался ему предложить.

Это был недурно обдуманный план для полудикаря.

Итак, Жан лежал в хижине, отчаиваясь о будущем, плача от горя и ярости при мысли о своем бессилии и о судьбе, угрожавшей несчастной сестре.

Веревки, которыми были скручены его ноги и левая рука, причиняли ему жестокие мучения. Свитые из лиан с острыми краями, они впивались в тело, образуя вокруг раненого места опухоли, невыносимо горевшие, как от ожога.

В то же время нравственные страдания Жана возрастали. Он мысленно видел Жанну одинокой, блуждающей в пустыне под охраной индейца с женой, преданность которых была, к счастью, доказана, так что на них можно было вполне положиться.

Но что могли сделать для защиты и спасения девушки двое существ, беспомощных не меньше ее? При всей находчивости Серафима, при всей его стойкости он тем не менее сам попал в руки регатоэс и дал поймать себя в ловушку, точно дикий зверь саванны. Вдобавок индеец был еще ранен. Только чудом мужества мог он подняться и сойти с лодки. Сколько же времени будет он в состоянии тащиться, преодолевая недуг и боль? А если он умрет, геройски жертвуя собой, Жанна тем скорее погибнет, потому что нельзя же было рассчитывать на помощь Ильпы, проявлявшей храбрость только в некоторых случаях, и на Сари, бедного девятилетнего ребенка.

Одинокий и связанный, Жан представлял себе перипетии отчаянного бегства сестры через девственный лес или, скорее, перипетии этой медленной агонии, которой предстояло жалко тянуться день за днем, час за часом.

Глаза мальчика наполнялись слезами, грудь судорожно поднималась рыданиями, и если бы не та инстинктивная надежда, которая никогда не умирает в сердце человека и поддерживает его до последней минуты в самых критических обстоятельствах, молодой Риво пожелал бы поскорее покончить со своим жалким существованием, которое становилось с этих пор отвратительным и бесцельным; он сам позвал бы своих палачей и подстрекнул бы их казнить его.

И другие мысли также примешивались к горьким размышлениям неволи.

Жан видел себя на корабле «Сен-Жак» до роковой бури, выбросившей пароход на этот проклятый берег; в ту счастливую пору он утешал своего отца и помогал ему в занятиях. Ученый и скромный благодетель человечества, постаревший и поседевший раньше времени вследствие потери любящей жены, посвятил своим детям всю скрытую нежность своего сердца. Жан представлял себе свою сестру, сделавшуюся ангелом-хранителем отца и брата, и горькие рыдания снова огласили хижину, слезы текли по его лицу при мысли о бесконечном горе этого старого отца, если он спасся от кораблекрушения и теперь узнает об ужасной гибели своих детей, которым отдал все свое сердце, которые были единственной целью честолюбия старика.

В то же время память воскрешала перед ним последнюю и самую горькую сцену драмы: смерть бедняги Каванту – этого славного малого, так несправедливо обиженного судьбой, которая после целого ряда беспримерных бедствий и страданий определила ему умереть без славы, в безвестной глуши американских пустынь, вдали от отечества и всех привязанностей, даже не имея утешения в том, что с его доброго имени смыто пятно позора.

И как будто эти ужасные мысли недостаточно терзали Жана, пьяный голос одного из сторожей время от времени напоминал ему его теперешнее безвыходное положение.

На каком-то невозможном, исковерканном языке эти люди осыпали его бранью сквозь гнилые доски двери, перебирая все самые гадкие французские слова, какие только они могли слышать и запомнить.

Лучше всякой иной гарантии одна причина, весьма ничтожная сама по себе, спасала жизнь узника, по крайней мере, на короткий срок в несколько часов. Все бандиты, за исключением Магалиао, были совершенно пьяны. Они нашли на барке бочонок с ромом, взятый с собой беглецами, и ничто не помешало им броситься на эту заманчивую добычу. Сам Магалиао остерегся препятствовать их безумию.

Нетрезвое состояние сообщников благоприятствовало его планам. Если бы Жан действительно согласился следовать за ним, они бежали бы вдвоем по наступлении ночи.

И она наконец наступила, эта ночь, которой так жаждал атаман разбойников. Он отпустил пьяницу, приставленного стеречь мазанку, где лежал пленный, и, увидев, что вся шайка спит мертвецким сном после оргии, пришел к узнику и уселся напротив.

Тут, на самом ужасном жаргоне сеньор принялся излагать Жану свои требования. Если тот согласится выплатить ему двадцать тысяч франков через своих друзей в Бразилии или во Франции, он, Иоахим Магалиао, берется отпустить его на свободу.

У молодого человека хватило силы воли преодолеть отвращение, которое внушал ему этот злодей. Он сделал вид, будто бы серьезно выслушивает его предложения и даже чувствует к нему доверие.

Затем, посвященный на скорую руку в подробности дипломатии Магалиао, юноша стал торговаться и наконец заявил мулату, что заплатит по пятнадцати тысяч франков за себя и за брата.

Такая сумма далеко превосходила надежды атамана, который считал цифру даже в двадцать тысяч франков слишком высокой и охотно помирился бы на половине.

Сделавшись вдруг ласковым к пленнику, так хладнокровно позволявшему грабить себя, он стал заискивать, пропуская мимо ушей неблагозвучные эпитеты, которыми угощал его Жан. Правда, молодой Риво говорил по-французски, и оскорбительные выражения оставались непонятными для его тюремщика.

– Постой, однако, – сказал Жан, – что же будет мне порукой твоих обещаний?

Сеньор Магалиао стал распинаться, уверяя в своей честности, с самой выразительной жестикуляцией.

– Я предпочел бы убедиться на деле в истине твоих слов, – продолжал юноша. – Вот если бы ты приготовил, например, к отплытию барку и развязал меня. Мне больно от этих веревок, и я не могу пошевелить ни одним членом. Как же ты хочешь, чтобы я бежал с тобой, если мои ноги затекли и я весь точно парализован.

Мулат почесал за ухом. Было бы слишком рискованно предоставить даже сравнительную свободу пленнику, силу, мужество и ловкость которого Магалиао мог оценить, несмотря на юный возраст. Поэтому он сделал вид, будто бы не совсем понял Жана, и с соблазнительными улыбками вышел из хижины, чтобы выполнить первую часть программы – приготовить барку. Магалиао решил освободить пленника только в самую последнюю минуту.

Впрочем, иная