Шрифт:
Закладка:
Фидлер слушал его с напряженным вниманием. На лбу у него выдавились две глубокие складки. Он еще раз окинул взглядом пустырь, наполненный визгом и хохотом ребят, взглянул на городской вал, где прохаживались казаки с пищалями, и опять посмотрел на седобородого мужика, стоявшего перед ним, опершись на пищаль.
– А Болотников как же? – начал он неуверенно. – Он вам велит всех стариков убивать и всех малых ребят?..
– Иван-то Исаич! – перебил его с возмущением казак. – Да чтой-то ты! Окстись! Аль мы нехристи какие?
Фидлер смотрел на него, подняв косматые брови, окончательно сбитый с толку.
Как же так? Он ехал сюда, чтоб уничтожить дикого зверя, пожиравшего чуть не живьем малых детей и беспомощных стариков. А тут говорят, что тот Болотников за холопов воюет, чтоб спасти их от злых помещиков. – Он посмотрел на мужика и еще раз оглянулся. – Да кто говорит-то? – спросил он сам себя, вдруг опомнившись и стараясь стряхнуть с себя впечатление от рассказа мужика. – Может, этот мужик врет все, а я, дурак, заслушался. Вон, другие и слушать его не стали, ушли. Может, он врун известный. А ведь там, в Москве, сам патриарх говорил и князь Воротынский. И царь тоже. На какое дело его послал! Нет, не станет он слушать больше никого, пойдет прямо к Болотникову, коли пустят.
– А сам Болотников? – спросил он казака, стоявшего перед ним все так же, опершись на пищаль. – Можно его увидеть или нет?
– Пошто не можно? Вот пойдем, я на базар иду, а он там в дому коло базара стоит. Только Гаврилычу скажу да пищаль домой занесу.
Казак подошел к стоявшему поодаль есаулу, поговорил с ним и вернулся.
Они пересекли пустырь, казак занес в свой домишко пищаль, и они углубились в кривые, занесенные снегом улички Калуги. Оба всю дорогу молчали. В середине города улицы стали пошире и попрямей. Наконец одна вывела их на обширную площадь, где посредине тянулся ряд ларьков, вокруг которых толпился народ и на все голоса кричали торговцы, зазывая покупателей.
На углу казак остановился и сказал:
– Вот тут он и стоит, в этом самом дому. Сидорка, – обратился он к молодому парню, стоявшему на крыльце и глазевшему по сторонам. – Вот немца я привел. С поля пустили караульные. Охотится Иван Исаича повидать. Спросишь, может, пустит он его али как?
– Только лишь пришел Иван Исаич, обедать сел, – сказал Сидорка, с любопытством оглядев Фидлера. – Немец, говоришь? Ну, погоди малость. Я попытаю, спрошу.
Парень вошел в сени и захлопнул за собой дверь.
– Ну, я пойду, он тебя кликнет, – сказал казак и зашагал к базару.
Фидлер стоял и смотрел на базарную площадь, и опять его удивляло, сколько тут везде на площади снует ребятишек.
– Эй ты, немец! – окликнул его Сидорка. – Иди в горницу, Иван Исаич тебя кличет.
«Обедает, – подумал Фидлер. – Может, сразу же и попытать. Вдруг второй раз не пустит». Он засунул руку за пазуху и нащупал там кошель.
Перейдя сени, он следом за Сидоркой вошел в просторную горницу. У окна перед накрытым скатертью столом сидел Болотников. За одним столом с ним обедал Михайла.
– Ты немец? – спросил Болотников, взглянув на Фидлера. – Ну, снимай тулуп, садись с нами. Похлебай щей горячих. Замерз, видно, без привычки. Сидорка, налей ему чашку щей. Как звать-то тебя?
– Фридрих Фидлер, – ответил аптекарь, садясь на скамью рядом с Михайлой и внимательно оглядев стол. Прямо перед ним стояла глиняная кружка с квасом, наверное, Болотникова. Он прикидывал в уме, как бы половчее под столом пересыпать порошок из пакетика в горсть правой руки, а потом, отодвигая кружку ближе к Болотникову, всыпать туда порошок. Он старался не глядеть на Болотникова – чем больше смотреть, тем труднее станет исполнить то, за что он взялся.
– Ты из какого города, Фридрих… а по батюшке как? – спрашивал его Болотников.
– Фридрих Карлович. Из Стокгольм я родом, – ответил Фидлер, радуясь, что Болотников не спрашивает, долго ли он жил в Московии.
– Чуднó, верно, тебе у нас, – продолжал Болотников. – Я хоть на воле-то недолго жил за рубежом, а все повидал, как там люди живут. А как вспомнил, что у нас тут, так сердце и защемило.
Фидлер невольно поднял глаза и встретил ясный, вдумчивый взгляд темно-синих глаз. «Неужто, правда, злодей такой?» мелькнуло у него. Он с усилием отвернулся и опустил голову.
– Чего ж не ешь? – спросил Болотников. – Или к нашей пище не привык?
Фидлер взял ложку и заставил себя против воли хлебать щи.
– Иван Исаич, – заговорил Михайла, нетерпеливо оглянувшись на Фидлера. – У нас тут с тобой разговор был, помешал тот немец. Может, отошлешь его, потом скажет, с чем прислали его. А мне ты сам велел ноне тебе доложить, чего мужики наши кучатся.
– Да говори при нем. Вишь, закостенел вовсе, пущай его щей похлебает, отойдет малость. Наши-то дела ему ни к чему.
Фидлер не поднимал головы от плошки.
Михайла отодвинул щи и заговорил возбужденно:
– Иван Исаич! Чего ж Дмитрий Иваныч не идет? Заждался народ. Может, сказывают, и вовсе не придет? А нам его ждать. Чего мы тут сидим зря? Может, без его итти волю добывать?
Болотников стукнул рукой по столу, тоже отодвинул плошку, оперся обеими руками на край стола и заговорил горячо, не спуская с Михайлы загоревшихся глаз.
– Ну и беспонятный вы народ! – вскричал он. – Сколь разов говорил вам, а вы все в толк не возьмете. «Без его итти волю добывать». А как мы без его добудем? Думаешь, Ваську Шуйского хорошенько пугнуть, так он и даст? Дурни вы? Он бы по себе, может, и дал, только б его со стола московского не согнали. Да ведь кто его посадил? Бояре! Думаешь, позволят они ему волю дать? Да они его лучше в Москве-реке утопят. Знает он это хорошо. До последнего биться станет, а воли нипочем не даст.
– А Дмитрий Иваныч даст? – неуверенно спросил Михайла.
– Опять дурень! – повторил Болотников. – Дмитрия Иваныча разве бояре посадят? Он сам по себе царского роду. Ивана Васильича сын родной. Только бы ему на Москву прийти, а там ему никто не указ. Его власть. Что похочет, то и сделает. Бояре против него слова не скажут, потому – прирожонный царь. А он мне богом клялся, – как на московский стол
