Душно было в опочивальне. Перины на широкой постели еще с ночи были не взбиты и не застланы, и от них шел густой прелый запах, мешавшийся с свежим запахом сосны от новорубленых стен дворца, где поселился с лета новый царь, не захотевший жить в хоромах прогнанного им и убитого Дмитрия. Жилой дух перешел туда из боярских хором князей Шуйских вместе с возами подушек, перин, покрывал, ковров, несчетных шуб и всякого домашнего скарба, перевезенного рачительным и скопидомным хозяином.

Василий Иванович сел на мягкое стульце в углу за кроватью, около изразцовой печки, где он больше всего любил сидеть, пригревшись у горячих изразцов, в тени пышного кроватного балдахина.

Василий Иванович знал, что Воротынский медлить не станет. Растеряв свое войско, князь Воротынский старался вернуть царскую милость всякими домашними послугами и часто умел угодить царю.

Не успел Василий Иванович на минуту одну завести глаза, как дверь опочивальни бесшумно отворилась, и через порог, согнувшись, переступил хромой, тощий князь. За ним шел такой же тощий и длинный швед, с нависшими бровями, в кургузом кафтане, по-журавлиному шагавший длинными, обтянутыми в черные чулки и короткие штаны тощими ногами.

Воротынский подошел, прихрамывая, к царскому стульцу и низко склонился прежде чем заговорить. Василий Иванович очень не любил, когда его заставали спящим.

– Привел к тебе по твоему повелению, великий государь, – заговорил Воротынский, медленно поднимая голову, – аптекаря Фридриха Фидлера, со свейской земли к нам приехал.

Когда Воротынский взглянул на царя, тот подозрительно всматривался в нескладного шведа, поклонившегося ему так, точно он вдруг переломился пополам.

– Долго ль тот свейский немец на Москве живет? – спросил царь Воротынского. – Может, его наш ворог и завистник, польский король Жигмонт, прислал, и он ему добра хочет?

– Зигмунт есть еретик папежской веры, – заговорил вдруг швед, сердито взглядывая из-под нависших бровей, – и я ему служить не буду. Я свейской короны и Лютеровой веры.

Воротынский испуганно замахал руками на Фидлера и заговорил, усиленно кланяясь царю:

– Не обессудь, великий государь, не привык тот аптекарь в царских хоромах бывать. Не знает, как с твоей милостью говорить. Он двенадцать годов на нашей земле живет, при царе Федоре Ивановиче приехал, за рубежом с той поры и не бывал, а тебе послужить хочет верой и правдой. Скажи сам, Фридрих Карлыч, как ты про ворогов великого государя полагаешь. Что ты давеча про безбожного Ивашку мне сказывал?

Брови Фидлера еще больше насупились, и в глубоко запавших глазах блеснул сердитый огонек. Он открыл было рот, но царь прервал его:

– Ладно, князь Иван Михайлыч, – обратился он к Воротынскому, – я сам с ним поговорю, а ты поди погляди, чтоб нам кто не помешал.

Воротынский с некоторой опаской поглядел на Фидлера, но покорно склонил голову и отошел к двери.

– Ну, немец, – обратился царь к Фидлеру, – подойди поближе да скажи мне, как перед истинным богом, правда ль то, что ты окаянного Ивашку извести хочешь?

Фидлер опять кивнул. Он давно привык, что русские называли его «немцем», а не шведом. Они и всех иноземцев называли немцами.

– Я давно в Москве живу и в русскую церковь хожу, и я слышал, как в соборе господин великий патриарх про того Ивашка говорил – какой он кровавый душегубец. Всех убивает и своим казакам велит женщины убивать, и все детки убивать, и старые старики убивать, и вся земля тот злодей кровей поит. А князь Воротынский говорит, что пуля его не берет и сабля не берет, потому он колдовство знает, надо его отравой отравить. А я не могу, когда всех убивать, и детки малые, и старые старики. И я такой яд знаю, что никакой колдовство ему не будет помогать. И он как выпьет, так сейчас умирать будет.

Царь удовлетворенно кивнул, и маленькие глазки его радостно сверкнули.

– И ты можешь поехать к нему в стан и то снадобье с собой забрать и ему дать?

– Это я фсе могу, – уверенно сказал Фидлер.

– Ну, немец, коли ты сполнишь, что говоришь, я так тебя награжу, как самых больших бояр.

– Я не за награда его отравить хочу, а за то, что он такой кровавый тигр и всем зло делает. Но у меня в город Стокгольм есть старые фадер и модер – тятька и мамка, – и я должен их сюда выписать: фадер не может больше работать, и они будут там умирать с голода. А теперь никто не хочет покупать лекарства, и у меня нет ничего, чтобы им послать. И я возьму деньги, потому что так правильно. Я тебе и всей русской земле буду пользу делать, а ты мне и моя семья будешь пользу делать.

Царь с удивлением выслушал рассуждения аптекаря и покачал головой.

– Ну, а как ты меня обманешь, тогда как? – спросил он. – Кто мне за тебя ответит? Здесь-то ты, выходит, один.

Фидлер не смутился.

– Мне князь Воротынский сказал, что великий государь никому не верит…

Царь нахмурился, но, взглянув на Фидлера пристальнее, немного усмехнулся и промолчал.

– …И он написал такая клятва, какой никак изменить нельзя. И я тебе ее буду читать.

Аптекарь вынул из-за пазухи скатанный в трубочку лист бумаги и развернул его.

– Князь Иван Михайлыч, – позвал царь, – вот тот аптекарь клятву нам принести хочет, что ты ему написал.

Воротынский недовольно посмотрел на Фидлера, но промолчал.

– А я, – продолжал царь, – ему ту клятву прочитать велю, чтоб мы знали, какой он клятвой обвязался. Да ты сам-то понимаешь, что читать будешь? – с сомнением спросил царь Фидлера.

– Я давно живу на русской земле, – проговорил Фидлер. – Тут никто свейская речь не понимает, и я научился по-русску читать и писать. И я буду по-русску читать и все понимать.

Он поднял свиток к глазам и начал читать медленно и внятно, хотя не повышая голоса и старательно выговаривая русские слова:

«Во имя всехвальной троицы клянусь отравить ядом врага всей русской земли Ивана Болотникова. Если же я этого не сделаю, если ради корысти я обману государя, то не будет мне части в царстве небесном, и подвиг господа Христа, сына божия, пребудет на мне тощ, и слава духа святого да отступится от меня и не почиет на мне утешение его. Святые ангелы, хранители христианских душ, да не помогают мне, и все естество, созданное на пользу человека, да будет мне во вред. Пусть тогда всякое зелье и всякая еда станут мне отравой, пусть земля живым поглотит меня, и дьявол овладеет душою и телом, и я буду мучиться