добрался монах, тут и пост настал. Чего будешь делать? На Москве-то невзачет попостились, ну а нам, видно, и так бог простит.

Домна Терентьевна с недоуменьем качала головой. Марфуша, все время молчавшая, подошла к отцу и робко спросила его:

– Тятенька, а что, тот монах не сказывал, как шел-то он из Москвы. Не повстречал ли кого с нашей стороны?

Более ясно она спросить не решалась. Дорофей Миныч засмеялся.

– Как, чай, не встречать, – сказал он. – Дорога большая, мало ль народа ходит. Да он про то не сказывал. Я-то его сам и не видал. От народа слыхал. Про то только и разговор. На Нижнем базаре он у ранней был, а к поздней к Благовещенью поспешал.

Внизу захлопали двери, и Домна Терентьевна заторопилась. Она знала, что Татьяна Семеновна не любит, когда опаздывают к обеду.

Когда они сошли вниз, в горницу, на лавке у окна сидел Козьма Миныч и рядом с ним тощий монах с испитым лицом.

– Вот кстати пришел, Дорофей, – сказал Козьма Миныч, здороваясь с братом. – Гляди, гостя какого привел я с собора. С самой Москвы пришел, патриаршее повеление принес – пост на весь народ строгий наложен на четыре дня… Да, Татьяна Семеновна, – обратился он к жене, хлопотавшей около накрытого стола, – с нонешнего же дня патриаршее повеление сполнять подобает. Как у тебя ноне обед – по повеленью?

– Да чтой-то ты, Козьма Миныч, – обиженно ответила Татьяна Семеновна. – Чай, сам знаешь, что ноне рождественский пост. Не нехристи мы какие. Неужто скоромное готовить будем.

– Пост посту рознь, – наставительно проговорил Козьма Миныч. – Строгий пост – стало быть, без рыбы и без масла.

– Ой, да как же то? – всполошилась Татьяна Семеновна. – А у меня на вторую перемену лещ с кашей. На первую-то щи с грибами без рыбы, а на вторую – лещ. Как же быть-то?

– Ништо, – успокоил ее хозяин. – Ты сказывала, с кашей у тебя лещ-то. Ну вот мы кашу-то и поедим во славу божию без леща.

– Владыка про рыбу ничего не поминал, – нерешительно заметил монах. После дорожной голодовки ему очень не хотелось отказываться от жирного леща.

– О том и поминать нечего, – твердо заявил Козьма Миныч. – Строгий пост по уставу без рыбы и без масла.

– А леща-то куда ж? – возвращаясь к своему, сокрушенно заметила Татьяна Семеновна. – Неужто в людскую отдать? Изжарен ведь. А может, заморозить, так за четыре дни не спортится? – прибавила она себе в утешенье.

– Ведомо, не спортится, – не утерпела Домна Терентьевна, – сольцы немного посыпать, да…

Но Татьяна Семеновна, не дослушав, отвернулась к столу, и Домна Терентьевна замолчала, поджав губы.

Козьма Миныч между тем обстоятельно расспрашивал монаха про Москву. Все ли там слава богу? И довольно ли войска у царя Василия Ивановича?

– Прогневался на народ свой господь по грехам нашим, – повествовал нараспев монах. – Не тихо на Москве. Ивашка Болотников с холопами да с казаками под самой Москвой стоит, прелестные [Увещательные – Прим. ред.] письма шлет, волю холопам сулит, как на Москву придет. Замутился народишка, ждет, бунтуется. А у великого государя войска почитай что нет совсем. Скопина-Шуйского князя отряд, да Мстиславский князь со своим полком пришел. А Воротынский князь один пришел. Отряд-то его весь у вас тут, под Арзамасом, побили.

Услышав про Воротынского, Марфуша вся насторожилась. Мишенькин князь. И один, без войска. Наверно, Мишенька, как услышал про то, к нему на Москву пробираться стал. Может, и обозчиков своих повел. Марфуша с ожиданьем смотрела на монаха, не скажет ли он еще чего-нибудь про князя или про самого Мишеньку. Может, встретил, как из Москвы-то шел.

В это время отворилась дверь, и вошли с низкими поклонами старшие приказчики, обедавшие за хозяйским столом. За ними баба несла огромный чугун, из которого густым облаком валил жирный пар, сразу наполнивший горницу теплым запахом грибов и кислой капусты.

Пока все рассаживались вокруг длинного стола, Козьма Миныч объяснил приказчикам, что это тот самый инок, о котором теперь весь город говорит, – принесший в Нижний повеленье владыки.

– Большое доверие, стало быть, имеет к тебе великий патриарх, – заметил седобородый старший приказчик, – коли с таким важным делом послал.

– Не меня одного, – смиренно промолвил монах, – много нас, иноков, бредет ноне по всей русской земле, к покаянию народ призывают. Кои дойдут, а коих воры да шиши и прирежут. Много их ноне по дорогам бродит. Вот и меня, грешного, мало не прикончили под самой почитай Москвой.

– Ахти, страсти какие! – вскрикнула, не удержавшись, Домна Терентьевна.

Козьма Миныч неодобрительно посмотрел на нее и промолвил:

– Поведай нам, отче, какие тебе господь испытания послал.

Монах с сожалением посмотрел на почти полную чашку густых щей, но не посмел противоречить хозяину, положил ложку и заговорил нараспев:

– Только что отслужили нам соборне молебен в путь шествующим, и разбрелись мы по разным дорогам – кто на Рязань, кто на Ярослав, кто на Тверь, – а я на Муром, а там норовил на Нижний. Вышел с Покровских ворот, иду это, творя молитвы. И вдруг, только лишь прошел сво́рот на Коломенское, – а там, слышно, Ивашка Болотников со своими ворами стоит, – как на меня наскочут сзади невесть сколько разбойников и ну меня конями топтать и саблями колоть. Уж я отходную себе честь стал, думаю, тотчас душенька моя богу предстанет, а тут из-за леса молодец с мечом. Как кинется на лихих разбойников! Порубил их всех, а меня свободил. Кои живы остались, наутек кинулись…

– Неужто один всех порубил? – с сомнением спросил Дорофей.

– Там-то следом отряд его подоспел – на Москву он к Шуйскому вел. Да уж тех-то и след простыл.

– Стало быть, храбрый воин, – проговорил одобрительно Козьма Миныч. – Кто ж такой будет? – спросил он монаха.

Марфуша напряженно слушала монаха. Ей казалось, что таким удальцом мог быть только ее Мишенька. Она то краснела, то бледнела, мечтая и боясь услышать сейчас его имя.

А монаху тут только пришло в голову, – как же это он не спросил имени своего избавителя. Осудят люди. Не задумываясь, он произнес первое, что ему пришло в голову:

– Боярский сын Петр Черкасов, с Мурому, холопов своих…

Легкий не то стон, не то вздох прервал чинное молчание, с каким слушали монаха. Марфуша, белая, как ее платок, вся поникла над столом, не в силах сдержать горячих слез, заливших ее лицо.

– Марфушенька, кровинушка моя! Да чтой-то ты? Аль занемогла? Може, не по нутру съела чего?

– Уж, кажется, пища у нас вся добрая, своей заготовки, – обиженно заговорила Татьяна Семеновна, – да и не