– Семьи всегда заботятся о своих стариках, как и о больных, – сказал я. – Таков обычай.

– Это хороший обычай, – согласилась Мумби. – Но я не чувствую себя старухой. – Она помолчала. – Ты хоть знаешь, когда я единственный раз в жизни почувствовала себя старухой? Когда мне не разрешали ничего делать у себя в шамба. – Она нахмурилась. – Мне это совсем не понравилось.

– Мумби, ты обязана примириться со своим возрастом, – ответил я.

– Я это уже сделала и поэтому-то переселилась на твой холм, – сказала она. – А теперь ты должен примириться со своей засухой.

На четвертом месяце засухи моих ушей достигли разные вести.

Нджоро зарезал скот и держал теперь геренуков[19], которые не пьют, а слизывают росу с листьев, и все бы ничего, но кикуйю обычно не разводят диких животных, поскольку обычаями это не одобряется.

Камбела и Нджогу вернулись в Кению и забрали семьи с собой.

Кубанду, житель соседнего поселка, накопил у себя много воды, прежде чем высохла река, и когда люди это обнаружили, то сожгли его хижину и убили скот.

На западных равнинах вспыхнул низовой пожар, и одиннадцать шамба сгорело прежде, чем его удалось погасить.

Коиннаге все чаще приходил к матери, их споры становились все громче и бесплоднее.

Даже Ндеми, прежде считавший, что мундумугу всегда прав по определению, вновь начал подвергать сомнению необходимость засухи.

– Однажды ты сам станешь мундумугу, – сказал я ему. – Вспомнишь тогда мои уроки. – Я помолчал. – А как бы ты поступил в аналогичной ситуации?

Он ответил не сразу.

– Я бы, вероятно, оставил ее жить на холме.

– Это противоречит нашей традиции.

– Возможно, – сказал он. – Но она и так живет на холме, а кикуйю, которые не живут на холме, страдают. – Он задумчиво помолчал. – Возможно, пришло время расстаться с определенными традициями, а не карать целый мир за то, что одной старухе вздумалось их игнорировать.

– Нет! – возбужденно ответил я. – Когда мы жили в Кении, европейцы явились к нам и убедили, что можно отвергнуть традиции. Мы обнаружили, что это очень легко, и стали отвергать один обычай за другим, пока не отвергли их столько, что из кикуйю превратились в черных европейцев.

Я помолчал, потом понизил голос:

– Вот почему мы пришли на Кириньягу, Ндеми, – чтобы снова стать кикуйю. Ты пропустил мимо ушей все мои наставления за последние два месяца?

– Я тебя слушал, – ответил Ндеми, – я просто не понимаю, почему ее стремление жить на этом холме делает ее менее кикуйю.

– Два месяца назад ты без труда это понимал.

– Два месяца назад моя семья не голодала.

– Одно с другим никак не связано, – ответил я. – Она нарушила закон. Она понесет наказание.

Ндеми помолчал.

– Я размышлял об этом.

– И?

– И разве не существует различных степеней тяжести преступления? – спросил Ндеми. – Конечно же, ее проступок не так тяжел, как если бы она убила свою соседку. А если существуют различные степени тяжести преступления, то почему не может существовать различных степеней наказания?

– Ндеми, давай я объясню еще раз, – сказал я, – потому что настанет день, когда ты займешь мое место и станешь мундумугу, и в этот день твой авторитет должен оказаться непоколебимым. Среди прочего это означает, что кара для всех, кто не признает твоего авторитета, тоже должна оказаться абсолютной.

Он долго смотрел на меня.

– Это неправильно, – наконец ответил он.

– Что именно?

– Ты наслал засуху не потому, что она нарушила закон, – проговорил он. – Ты заставляешь Кириньягу страдать, потому что она ослушалась тебя.

– Это одно и то же, – сказал я.

Он глубоко вздохнул и задумчиво нахмурил юношескую бровь.

– Я в этом совсем не уверен.

И тогда я понял, что он еще очень, очень долго не будет готов занять место мундумугу.

Прошло пять месяцев с начала засухи, и однажды днем Коиннаге снова поднялся на холм, но на этот раз ссоры не последовало. Он пять минут поговорил с Мумби, после чего ушел в деревню, не бросив в мою сторону ни единого взгляда.

Через двадцать минут Мумби вскарабкалась на вершину холма и встала у ворот моего бома.

– Я возвращаюсь в шамба Коиннаге, – возвестила старуха.

Меня охватило колоссальное облегчение.

– Я знал, что рано или поздно ты признаешь свою неправоту, – ответил я.

– Я возвращаюсь не потому, что осознала свою неправоту, – возразила она. – А потому, что неправ ты, и я не позволю тебе больше вредить Кириньяге. – Она помолчала. – У Кибо молока нет, ее ребенок умирает. Моим внукам скоро нечего будет есть.

Она испепелила меня взглядом.

– Лучше бы ты сегодня же принес нам дождь, старик.

– Я помолюсь Нгаи о дожде, как только ты вернешься к себе домой, – пообещал я.

– Лучше бы ты Его не просил, – сказала она. – Лучше бы ты Ему сразу приказал.

– Ты кощунствуешь.

– И как же ты намерен покарать меня за мое кощунство? – спросила она. – Устроишь потоп и уничтожишь то, что осталось от нашего мира?

– Я ничего не уничтожал, – возразил я. – Это ты нарушила закон.

– Взгляни на высохшую реку, о Кориба, – сказала она, указывая на подножие холма. – Внимательно посмотри, ибо это Кириньяга, бесплодная и неизменная.

Я посмотрел на русло реки.

– Ее неизменность – одно из ее достоинств, – заметил я.

– Но это же река, – сказала она. – А все живое меняется, и даже кикуйю.

– Не на Кириньяге, – непреклонно ответил я.

– Меняется или умирает, – продолжила она, – а я не собираюсь умирать. Ты выиграл сражение, о Кориба, но война еще не окончена.

Прежде чем я успел ответить, она развернулась и пошла обратно в деревню по длинной извилистой тропе.

В тот день я вернул дождь. Река наполнилась водой, поля зазеленели, коровы, козы и животные саванны утолили жажду и восстановили силы, а мир Кириньяги вернулся к здоровой и энергичной жизни.

Но с тех пор Нджоро больше никогда не называл меня мзее, как у кикуйю принято уважительно обращаться к мудрым старцам. Сибоки построил два крупных хранилища для воды, каждое размером с большую хижину, и поклялся причинить вред любому, кто появится поблизости. Даже Ндеми, прежде без вопросов впитывавший все, чему я его учил, теперь словно бы взвешивал и внимательно обдумывал каждое мое заявление.

Ребенок Кибо не выжил, а Мумби жила в ее бома, пока Кибо не выздоровела, после чего построила себе новую хижину в шамба Коиннаге. Поскольку эта территория официально считалась его собственностью, я предпочел не замечать этого. Она прожила там до следующих больших дождей, а потом так ослабела, что наконец согласилась перебраться в хижину, которую занимала раньше. Теперь, когда ей и в самом деле требовалась помощь близких, она принимала ее, но потом Коиннаге сказал, что с того дня, как старуха покинула мой холм, она больше не пела.

Что до меня, то я провожу долгие дни у себя на холме, гляжу на то, как течет река, холодная,