Вадим не пожалел двадцати рублей и накупил снеди, какая только оказалась доступна в Опалихе. Особенно восхитили чемпиона соленые грузди, перемешанные с рубленым репчатым лучком. Профессор предложил по рюмочке за дружбу, но Капабланка отказался нарушить обет трезвости, сказав, что совесть у него и так уже отягощена курением. Зато Пабло не стал ломаться и хлопнул чарку «рыковки», которая отправила его в нокдаун не хуже, чем хук боксмейстера-тяжеловеса.

После ужина профессор упросил чемпиона сыграть партийку-другую. Вадим, воспользовавшись моментом, распрощался, пообещав, что затворничество Капы будет недолгим, и уехал в Москву, где завалился спать на своем матрасе. Он проспал всю ночь и половину следующего дня, не слышал даже, как Серафим гремел пустыми бутылками в тщетной надежде выцедить хоть капельку животворящего эликсира. Проснулся, когда пришла Аннеке. Она принесла новости: состоялся седьмой тур, Капабланка проиграл, что вызвало штормовую реакцию общественности. Шутка ли – всего лишь второе поражение чемпиона за последние девять лет! И от кого – от разжалованного комиссара…

Это же событие обсуждали в дочерна прокуренном кабинете зампреда ОГПУ на Лубянке. Присутствовали: Барченко, Менжинский и его помощник Кочетков, – в нем легко было узнать сопровождающего, который утром приехал к «Метрополю» вместе с артистом Авокадовым, изображавшим Капабланку. Говорили в основном Менжинский и Барченко. Кочетков в присутствии начальства растерял свою словоохотливость и изъяснялся по большей части междометиями.

Вячеслав Рудольфович смотрелся еще более нервозным, чем в прошлый раз. Подмена чемпиона и прежде вызывала у него здоровые сомнения, а теперь, после того как каждая папиросница на улице обсуждала громоподобную победу Ильина, мистификация казалась почти сорванной. Барченко, однако, придерживался противоположного мнения:

– Аз в навечерие рек, что замысел Арсеньева мстится мне наипаче разумным. И суждение мое досель неизменно. Игра игрой, но во главе угла у нас что? Уберечь сеньора Капабланку от ворогов, а державу от конфузии. Обе задачи выполняются, так что грешно нам чело пеплом посыпать… Каково ваше воззрение, товарищ Кочетков?

– Грм… – нечленораздельно откликнулся помощник зампреда.

– Вам бы все теоретизировать, товарищ Барченко, – задергался Менжинский оттого, что догоревший окурок «Герцеговины Флор» обжег ему пальцы. – А на практике наломаем мы дров и в калошу сядем. За турниром весь мир следит. Долго публику дурачить не получится, холера ясна…

Александр Васильевич обстоятельно помял в своей трубке погасший табак и просопел, заново раскуривая ее:

– Упование имею, что в скором часе все разрешится. Ежели, как пишет Вадим Сергеевич, недруги однова уже предприняли потуги исхитить чемпиона, то и грядущее поползновение не за горами. Наберемся благотерпения, обождем…

– Дьябел тя дери! – бормотнул в усы Менжинский. – Эдак можно до морковкина заговенья прождать, да боюсь, никто нам не позволит. Как считаешь, Кочетков?

– Мм… Угу.

– А вы не горячитесь, – посоветовал Барченко. – Завтра, коль не ошибаюсь, в турнире праздный день. Нельзя ль куда-нибудь нашего скомороха услать из Москвы? Пущай от репортеров сбежит, а заодно и посмотрим, бдит за ним кто иль нет.

Менжинский полистал записи на столе.

– У меня тут депеша из Ленинграда. Просят устроить сеанс одновременной игры… Но он же, дурен стоерос, всем подряд проиграет, опростоволосится хуже некуда.

– А вы ему не взрослых, а чад несмышленых подкиньте. Глядишь, с кем-нибудь да совладает. Всё не такое посрамление выйдет. Правда же, товарищ Кочетков?

– Хм… Н-да…

Сеанс в Малом зале Ленинградской филармонии состоялся в пятницу 20 ноября. Совсем уж несмышленых чад подкинуть не удалось – не втолкуешь же организаторам из местного шахклуба, почему король приехал избивать младенцев, словно Ирод. За тридцатью досками уселись категорники, самым юным из которых был четырнадцатилетний пионер Миша Ботвинник. Германн на этот раз не подкачал – всю дорогу, ворочаясь в спальном вагоне, штудировал по справочникам дебютные вариации, готовил эффективные выпады. В зале он следовал за сеансером неотступно, якобы переводя на русский простейшие реплики «шах», «гарде», «ан пассан», которые тот произносил одними губами (легенда с ангиной все еще держалась в силе).

Чемпион выглядел неважно, то и дело вытирал струившийся по лбу пот, стаканами глотал воду. Пять с половиной часов он расхаживал, как журавль, на длинных ногах вдоль тридцати столиков. Четыре партии проиграл, сделал восемь ничьих, остальные с грехом пополам выиграл. Результат нельзя было назвать блестящим, – от гения ждали другого, – но случившиеся в партиях промахи списали на болезнь и переутомление после первой части турнира. Тем же вечером чемпионская делегация отбыла назад, в столицу. С вокзала Кочетков протелеграфировал Менжинскому: «Бабушку навестили зпт вещи целы зпт племянником разминулись». Это значило, что в Ленинград съездили без превратностей, все живы-невредимы, слежки за собой не заметили. Доставило ли это Вячеславу Рудольфовичу радость, он бы и сам затруднился определить. Возвратились без потерь – плюс. На приманку так никто и не клюнул – минус. И долдонил Менжинский, оплетенный флером табачного дыма, одну и ту же фразу, как заклятие:

– Долго дурачить публику не получится, холера ясна… Не получится… ясна…

Но денек-другой еще можно было потянуть. В соответствии с турнирным графиком, следующим против Капабланки должен был играть Борис Верлинский. Уж он знал, что перед ним – не настоящий чемпион, а липовый. Менжинский через Германна передал ему четкие указания: обострить поединок, сделать его увлекательным, но под конец ошибиться и проиграть, реабилитировав тем самым великого кубинца в глазах общества. Верлинского указание покоробило, но согласие он дал. Лишнее очко, добытое в заведомо нечестном противостоянии, ему, расположившемуся во второй половине турнирной таблицы, не приносило никаких дивидендов.

До утра Верлинский и Германн выстраивали завтрашнюю партию, предполагая, разыграть ее как по нотам. Германн, чтобы не мелькать в зале, заставил актера выучить перечень ходов назубок, а сам собирался гонять чаи в служебке.

В субботу внимание всех зрителей, собравшихся в «Метрополе», было приковано к чемпионскому столику. Обмотанный кашне и изжелта-серый, как оберточная бумага, Капабланка истуканствовал на своем золоченом стуле. Кое-кто из присутствовавших усомнился: не с похмелья ли он? Это, кстати, соответствовало истине, так как Авокадов, изнуренный перегонами между Москвой и Ленинградом и непрекращающимися треволнениями, позволил себе на рассвете опростать бутылку мадеры и думал сейчас больше не об игре, а о том, как досидеть до конца, сдержать бурливший в желудке гейзер и не изгадить стол.

– Дебют ферзевых пешек, – провозгласил комментатор, воспроизведя на магнитной доске первые ходы.