И пусть его мальчишески-гривуазная внешность не очень-то гармонировала со словами о серьезности и видности, послужной список говорил сам за себя. Офицер огнеметно-химического батальона, он получил на войне тяжелую контузию и напрочь разучился играть в шахматы, забыл даже, как ходят фигуры. Однако нашел в себе силы выучиться заново, после чего взял призы на нескольких турнирах, включая первенство Центрального совета профсоюзов. Он проявил себя на самых разных должностях – от комиссара Всеобуча до советского консула в Латвии, – но с годами отошел от политики и занялся журналистикой в Ленинграде.

Конкуренцию чемпиону он не мог составить в принципе, и наблюдатели, собравшиеся в Фонтанном зале, спорили только об одном: сколько ходов продержится этот кучерявый.

Дальнейшие события развивались следующим образом.

Лже-Капабланка прошел к столику и сел напротив Ильина. На приветствие молча поклонился. Этот столик предназначался исключительно для партий, разыгрываемых чемпионом. Статусность подчеркивали два позолоченных, обтянутых шелком стула, каких не было у других маэстро. Проходивший мимо юнец Торре, балагур и весельчак, сказал пару фраз на испанском. Человек в кашне не ответил, показав пальцем на замотанное горло.

Пустили часы, партия началась. Тот, кого принимали за чемпиона, двинул вперед пешку е4. Ильин тут же сделал ход с с7 на с5.

– Сицилианская… разыграли сицилианскую!.. – прокатилось по рядам.

Комментатор, стоявший у демонстрационной доски, специальной палкой передвинул намагниченные пешки и что-то зашептал столпившемся возле него любителям.

Увлеченные игрой, болельщики не придавали значения сновавшему меж столиков официанту, который разносил стаканы с чаем, папиросы, вытряхивал пепельницы в коробку с мусором. Проходя рядом с чемпионом, он всякий раз приостанавливался. На него никто не смотрел, поэтому даже от самых наблюдательных ускользали знаки, которые он изображал – то скрещивал пальцы, то раздвигал, то загибал в определенной последовательности. И только после этого псевдо-Капабланка делал ход.

Менжинский, продумав всю ночь напролет, хотел облегчить задачу дублеру, разбиравшемуся в шахматах на уровне пятилетнего ребенка, и подговорить Ильина-Женевского сдать партию. Однако Барченко воспротивился, заявив: чем больше народу будет вовлечено в тайну исчезновения чемпиона, тем хуже. А если придется выставлять дублера и в следующем туре? Что тогда – договариваться с каждым противником отдельно? Сошлись на первоначальном плане: за актера ходы придумывает консультант. Его нашли в аппарате ОГПУ, вытащили из семейной постели в пять часов утра, взяли подписку о неразглашении и, нарядив в ливрею официанта, привезли в «Метрополь».

Он старался изо всех сил, но копировать стиль чемпиона мира получалось плохо. Тут и там слышалось: «Капабланка играет в несвойственной манере… Что за кавалерийская атака на фланге? Он не видит, что ему грозит?»

Барченко и Менжинский тоже присутствовали в зале, – для них зарезервировали места в непосредственной близости от чемпионской доски. Они видели все своими глазами и слышали реплики недовольных. Менжинский был темнее тучи и из-под сдвинутых бровей метал в Александра Васильевича молнии.

Когда положение в партии стало совсем невыносимым для белых, мнимый Капабланка встал и вышел в соседнее помещение. Там растерянный консультант принялся на резервной доске показывать ему, как защищаться дальше. Туда же пришли и Менжинский с Барченко, – больше никто не был посвящен в суть происходящего.

– Не есмь искусник в сей премудрой игре, но мнится мне, что нашему чемпиону не выстоять, – озвучил предположение Александр Васильевич, попыхивая курительной трубочкой. – Так ли?

Консультант подтвердил. Это был уже знакомый читателю Германн, которого подсадили в камеру к Вадиму на Таганке. Он имел опыт работы в царской полиции, умел внедряться в банды и воровские малины, каковое искусство пригодилось и при большевизме. Сейчас от него требовалось проявить другой талант – шахматный. Но – не заладилось.

– Аффектация, не могу сосредоточиться, – талдычил он под испепеляющим взглядом Менжинского. – При таком дефансе мысли стагнируют…

Ильин-Женевский победил на тридцать седьмом ходу. Поддельный чемпион, выйдя из служебки, опрокинул на доску своего короля и с кислым лицом протянул руку для пожатия. На него комариным роем налетели репортеры и взялись, перебивая друг друга, спрашивать, что привело к поражению. Он отмалчивался, показывая на кашне, а минуту спустя покинул зал.

Через несколько часов московская «Вечерка» описывала сенсационный триумф со слов победителя:

«Все уже знали, что Капабланке плохо, но надеялись на какое-то чудо, которое он неожиданно перед всеми явит. Ведь он – величайший шахматист и, может быть, видит то, чего никто не замечает. Однако эти ожидания не оправдались. Капабланка сдался».

Где же был в это время настоящий чемпион? Отконвоированный Вадимом в Опалиху, он любовался красотами природы из окошка бани на участке профессора Диканя. Заточению подвергся и шофер Пабло. Несмотря на пудовые кулачищи и телосложение, как у Антея, он не стал задираться – его убедили приведенные Вадимом доводы. Он сообразил, что хозяину безопаснее сейчас укрыться в какой-нибудь деревухе наподобие этой и переждать.

Капабланка вначале ершился, требовал освобождения, грозил обратиться в Лигу Наций, но понемногу угомонился. В немалой мере этому поспособствовала тактичность профессора. Он, посвященный Вадимом во все перипетии (чего уж было скрытничать!), обустроил для знатных гостей проживание по высшему разряду: постелил на полок в парилке свежей соломки, накрыл ее рядном – это для чемпиона. А для Пабло в качестве спального ложа сгодились две составленные вместе лавки в предбаннике.

– Не обессудьте, судари мои, в дом пригласить не могу, – говорил Дикань на безупречном французском, никак не вязавшимся с его теперешней крестьянской наружностью. – У меня там комнатенка – двум гномам не развернуться. Изба когда-то была просторная, но в холодные зимы пришлось половину снести и пустить на дрова. Мне одному не тесно, а подселения я не ждал…

В первый же вечер баньку протопили, и кубинец изведал все прелести русской помывки с березовым веником, паром над каменкой и жбаном кваса. Процедура привела его в спокойное состояние и слегка примирила с действительностью. Для него, избалованного лучшими президент-отелями, все это было в диковинку, радовало своей экстравагантностью. Установившиеся доброжелательные отношения закрепил совместный ужин, для которого