выясняется, что Зубарева действительно убили.

Ячменеву, конечно, поручают это дело — и он выезжает на место преступления, в библиотеку Академии школьных наук, где следователя уже поджидает один из его комических помощников Зиновий Фомин (чуть позже подтянется и второй — Иван Шалыто).

«— Перелом свода черепа. Зубарева ударили по голове тупым предметом. — Фомин увлеченно вводил Ячменева в курс событий.

— Предмет, конечно, не обнаружен?

— Как вы догадались?

— Если бы орудие убийства нашли, вы бы, Зиновий, сказали, чем именно убили! Продолжайте!

— Когда я научусь соображать, как вы! — восхитился Фомин.

— У вас, Зиновий, все впереди! — утешил его Ячменев. — В ваши годы я тоже ничего не соображал!

— Часы и деньги целы, — докладывал Фомин, — ограбление исключается. Мотивы преступления неясны.

— Преступник пытался меня уверить, — перебил Ячменев, — что Зубарева убили за беспринципность. Но в наше время за это не убивают. Если бы за это убивали, началась бы такая резня…»

(Это первый звоночек. Уже на этом месте типичный советский редактор должен недовольно поморщиться и схватиться за красный карандаш. С каждой следующей страницей повести поводов для редакторского беспокойства будет все больше.)

Итак, после осмотра места преступления перед Ячменевым проходит череда основных подозреваемых: младший научный сотрудник Антон Варламов, новоиспеченная вдова Зубарева Мария Никитична, главный хранитель библиотеки Ростовский, учительница литературы и любовница Варламова Алла Григорьевна. Как выясняется, покойного никто из них не любил — и у каждого в общем-то был тот или иной повод с ним расправиться.

И тем не менее убийцу следует искать совсем в другом месте, о чем Ячменев догадается почти с самого начала. Может догадаться и читатель, если обратит внимание на следующий абзац, описывающий внутреннее убранство пресловутого места преступления: «Портрет Екатерины Второй работы неизвестного мастера XVIII столетия, старинные гравюры с видами Санкт-Петербурга, акварель Кузьмина из иллюстраций к „Евгению Онегину“ и копия с известной картины Репина „Иван Грозный убивает своего сына“, развешанные по стенам библиотеки, увы, не могли поведать подробности кровавой ночи, хотя они-то всё отлично видели».

Конечно, перед разгадкой убийства авторы вволю побалуют читателя описанием следствия и хода мыслей Ячменева. Но и в этих пародийных описаниях будет немало такого, что заставит нахмуриться «строгого гражданина», воспетого Ильфом и Петровым и сидевшего внутри большинства советских редакторов и чиновников:

«Любой следователь мог бы сделать умозаключение, что убили Зубарева дружным коллективом. Но Ячменев знал, что коллектив никогда не убивает физически. Если надо убить, то коллектив делает это медленно, изо дня в день. <…>

Любой следователь мог бы обвинить в убийстве большого ученого Юрия Константиновича Кузнецова. К этому были все основания. Кузнецов был заместителем Зубарева и метил на его место.

Но Ячменев знал, что в наши дни заместители не убивают своих начальников, а действуют иными, более сложными методами. <…>

Любой следователь, если бы он пожелал, мог изолировать от общества Кирилла Петровича Ростовского. Во-первых, он главный хранитель библиотеки и отвечает за то, что в ней происходит. Во-вторых, Ростовский, в отличие от сослуживцев, все время врал и не мог толком объяснить, зачем приходил в библиотеку в ночь убийства.

Но Ячменев знал, что у Ростовского в 49-м томе Большой Советской Энциклопедии лежит заначка. Так называются деньги, которые мужья утаивают от бдительных жен. Кроме того, Ростовский не должен отвечать за то, что происходит во вверенной ему библиотеке. Если все руководители станут отвечать за то, что делается в их учреждениях, это добром не кончится».

В общем, крамола на крамоле. А про финал и говорить нечего — это уж апофеоз недопустимости. Просто литературное хулиганство! Там, представьте себе, с картин и гравюр спускаются на библиотечный пол Иван Грозный, Екатерина Вторая и Евгений Онегин. И это вовсе не сон — Георгия Борисовича Ячменева, в отличие от его коллеги Мячикова из будущих «Стариков-разбойников», никакие кошмары не одолевали. Нет-нет, все на самом деле, они Зубарева и убили-с — Грозный, Екатерина и Онегин. Главным образом, конечно, первый из них.

«— Теперь, господа, прошу рассказать мне — как и за что убили вы Сергея Ивановича Зубарева, академика, доктора школьных наук?

— Школьных наук! — Грозный презрительно фыркнул. — Мы, к примеру, в школах не учились, но прекрасно руководили!

— Зубарева мы судили! — спокойно разъяснил Онегин.

— Как судили? — не понял Георгий Борисович.

— Успокойтесь, судили по вашим правилам! — продолжал Евгений. — Я был судьей, а монархи — народными заседателями!

— Цари — народные заседатели! — воскликнул следователь.

— А что цари — не люди? — обиделся великий государь. — Какой-то токарь или шофер могут быть заседателями, а мы нет?

— Что вы инкриминировали Зубареву?

— Мы судили его, — продолжал Онегин, — за приспособленчество, беспринципность, карьеризм, за надругательство над литературой.

— И историей! — добавил Грозный».

И самое страшное, если судить с позиции советского официоза, в том, что авторы недвусмысленно дают понять, что они на стороне убийц-привидений и что академика Зубарева им вовсе не жалко. Что он, можно сказать, получил по заслугам. Вот, например, как убедительно оправдывает совершённое злодеяние пушкинский герой:

«— Вы читали когда-нибудь, господин Ячменев, школьный учебник литературы для девятого класса, тот, где меня проходят? — и принялся запальчиво шпарить по учебнику, демонстрируя превосходную память: — Я был оторван от национальной и народной почвы… Я вел типичную для золотой молодежи жизнь — балы, рестораны, прогулки по Невскому, посещение театров. <…>

— Посещение театров — это, оказывается, порок! — возвысил голос Онегин. — А темы для домашних сочинений: „Почему Онегин не достоин Татьяны?“ Это почему же, спрашивается, милостивый государь, я не достоин? <…>

— А меня вообще забыли! — вмешалась Екатерина. — Из учебников, можно сказать, повыкидывали! А я, между прочим, Екатерина Великая! Я вдохновляла Суворова, дала путевку в жизнь холмогорскому мужику Михайле Ломоносову, переписывалась с Вольтером, разбила Пугачева, поставила в Петербурге Медного всадника и завоевала для вас всесоюзную здравницу Крым!

Ячменев молчал. Ему нечего было возразить.

С кресла величественно поднялся Иван Грозный, направился к книжному шкафу и достал из него книгу:

— Послушай, Ячменев, что этот покойный Зубарев писал про меня каких-то двадцать лет назад.

Он отыскал нужное место и начал читать с выражением:

— „Иван Грозный был талантливый и умный человек. Он был хорошо образован, любил и умел писать, обладал хорошим и острым умом“.

Царь перелистал несколько страниц.

— „Опричнина представляла собой крупный политический сдвиг, учреждение прогрессивное, хотя и в сопровождении известных крайностей“. Ну, без крайностей в нашей профессии не бывает! — добавил Грозный с ласковой улыбкой, которая лет четыреста назад заставляла всех трепетать. — А что недавно насочинял про меня этот мерзавец Зубарев? Ты, Егор, читал эту рукопись?

Ячменев кивнул.

— И тиран я, и маньяк, и убийца! — Царь был явно обижен. — И хунвейбины мои, то есть опричники, отрицательное явление…