На этот раз подпрыгнул другой автор.

— Но ведь Деточкин бескорыстен!

— Ни один нормальный человек, — перебил Согрешилин, — не станет возвращать деньги. Это не типично!

— И поэтому, — обольстительно улыбнулась хорошенькая женщина, — совершенно непонятно, ради чего будет поставлен фильм.

— Как — непонятно! — хором завопили авторы. — Фильм будет направлен против Семицветовых! Против того, что они существуют в нашей стране! А сюжетная линия Деточкина — это же литературный прием, юмористический ход. Кинокартина все-таки будет юмористической, можно даже сказать, сатирической…

При слове „сатирической“ наступило неловкое молчание. Обсуждение зашло в тупик. Никто не хотел одобрять. Все знали, что не одобрять — безопасней. За это „не“ еще никого никогда не наказывали!»

Никто бы и не одобрил постановку «Автомобиля», кабы не была написана — и, главное, опубликована! — повесть. Разрешение на экранизацию художественного произведения, уже апробированного советской печатью, всегда было получить гораздо легче, нежели дозволение ставить сценарий, написанный «с чистого листа», тем паче идеологически сомнительный.

После публикации повести в журнале «Молодая гвардия», выхода ее отдельной книгой и последовавших затем многочисленных одобрительных рецензий у руководства уже не было резона возбранять Рязанову запуск «Берегись автомобиля» в производство. Эльдару дали зеленый свет, и Никулин как раз был в Москве, но теперь знаменитый клоун уже сам наотрез отказывался сниматься.

Тогда-то Рязанов впервые и задумался об Иннокентии Смоктуновском. Однако и тот поначалу не горел желанием попробовать себя в комедийном амплуа. Главной причиной отказа была чрезвычайная занятость, но и сомнения в литературном материале будущего фильма у Иннокентия Михайловича тоже имелись.

В своих мемуарах Иннокентий Смоктуновский написал о «Берегись автомобиля» даже больше, чем Эльдар Рязанов — в своих. Постараемся сделать из пространного текста Смоктуновского выжимку главного:

«…сама фигура Деточкина в сценарном прочтении не только не находила во мне симпатии, но казалась чудовищно неправдоподобным вымыслом.

— Где же это он брал такую уйму свободного времени, счастливец? Работая в страховой конторе, он еще должен был выслеживать жуликов, включать их в своеобразную картотеку, затем красть автомобили и сбывать их в других городах, возвращаться обратно, оформлять „документацию“, связанную с только что завершенной командировкой, и через какое-то время все то же самое и сначала. <…>

Короче говоря, сомнения одолевали меня. Но посомневаться, подумать, разобраться, где я прав, а где мною руководили предвзятость или обычное незнание, мне не удалось. Очень уж был силен напор со стороны съемочной группы. Телеграммы шли одна за другой. „Выделите три дня приезда Москву кинопробы Деточкина. Рязанов“. Снимаясь в фильме „На одной планете“, я не мог никуда ехать, и тогда съемочная группа во главе с Рязановым прикатила в Ленинград. <…>

Их было восемь человек — режиссер, два оператора, художник по костюмам, гример, ассистент оператора, ассистент режиссера и директор картины. Все они приехали в Ленинград, чтобы снять со мной кинопробу — только за этим. И мне пришлось покориться. <…> Группа сняла пробы и уехала. И из Москвы днями позже посыпались оптимистические звонки о необыкновенно удачных пробах, о том, что характер в основном найден и что можно и должно двигаться дальше. <…> Но вскоре пошли больничные листы. Врач бесстрастно произносил непонятное слово гипотония, ощущение же вполне определенное, мерзкое — тяжелая голова, вялость и боль в висках от малейшего движения.

И в группе „На одной планете“ наступил простой. Я понимал, что это надолго, и счел разумным и честным отказаться от роли Деточкина, послав об этом телеграмму на „Мосфильм“. Сам же уехал за сто километров от Ленинграда, на дачу, чтобы прийти в себя, отдохнуть, подлечиться.

Лили дожди. Кругом обложило.

Была та самая погода, в которую, как говорят, хороший хозяин собаку свою во двор не выпускает. Одиннадцать километров размытой проселочной дороги в сторону от шоссе превратили наш поселок — Горьковскую — в недосягаемый для обычного человека уголок. Ну, разумеется, все это ни в малой степени не могло смутить того, кто сам стихия и бедствие. Поэтому режиссер Рязанов из Москвы до Ленинграда летел самолетом, в Ленинградском аэропорту сел в такси и „приплыл“ в Горьковскую. Все легко и просто. И это в ответ на такую миролюбивую и понятную телеграмму: „Москва ‘Мосфильм’ кинокартина ‘Берегись автомобиля’, директору Е. Голынскому режиссеру Э. Рязанову. Сожалением сниматься не могу врачи настаивают длительном отдыхе пожалуйста сохраните желание работать вместе другом фильме будущем желаю успеха уважением Смоктуновский“.

Не знаю, но, по-моему, в этой телеграмме довольно трудно вычитать: „Дорогой, приезжай, прилетай, скучаю, жду, целую. Кеша“. И тем не менее слышу легкий шепот сына Филиппа: „Папа, вставай, дядя приехал“. <…>

Придя наконец в себя, я понял, что сын ошибся: приехал никакой не „дядя“ и совсем не режиссер, а обычный Дед Мороз. И чем невероятней было его появление в столь неурочный час, тем щедрее сыпались его „подарки“:

— Будешь отдыхать ровно столько, сколько понадобится: месяц — месяц, полтора — полтора. Хочешь быть вместе с семьей — снимем дачу под Москвой, будь с семьей. Не хочешь сниматься в Москве, трудно тебе, врачи у тебя здесь? — хорошо, будем снимать натуру здесь, под Ленинградом. Приезжали же мы сюда для кинопроб, хотя это было нелегко, приедем и для съемок. На съемках неотлучно будет присутствовать врач — говори, какой нужен? <…>

— Мы создадим вам „голливудские условия“. — Он так и сказал: „голливудские условия“.

Температура у меня упала вместе с давлением. Я не совсем, правда, понимал, что он подразумевал под „голливудскими условиями“, но позже, уже во время съемок, когда отсутствовал буфет, или назначали ночные смены, в которых не было никакой необходимости, или снимали в выходные дни, в субботу и воскресенье, или просто-напросто отказывала съемочная аппаратура, — все в группе знали, что это вызвано „голливудскими условиями“, никто не роптал, все были рады проявить интернациональную солидарность с несчастными заокеанскими кинематографистами. Мы ведь все так хорошо воспитаны в духе интернационализма! <…>

— Слушай, Кеша, вчера был худсовет. Мы показывали пробы… Складывается очень удачный ансамбль… Следователя будет играть Олег Ефремов — тебе от него большой привет. Мать Деточкина согласилась играть Любовь Ивановна Добржанская — а она просто пришла в восторг, когда узнала, что ты будешь ее сыном. В фильме будут сниматься Анатолий Папанов, Евгений Евстигнеев, Ольга Аросева, Андрей Миронов, Георгий Жженов. У всех у них прекрасные пробы. <…>

— Хорошо, буду здоров — приеду.

— Прекрасно. Пиши расписку. <…>

Вот что мне продиктовал режиссер Э. Рязанов:

„Директору творческого объединения товарищу Бицу И. Л.

Уважаемый Исаак Львович!

Через месяц я заканчиваю съемки ‘На одной планете’ и какие-то еще необходимые досъемки по ‘Первому посетителю’. Эльдар дает мне на ‛ремонт’ месяц