– Как стрижики, – послушно повторил Сармат, притопнул ступнями и хлопнул в ладоши.

Скорбь Кригги стала еще более шуточной.

– Они, поди, били в бубны, – мрачно изрекла она, поворачиваясь на пятках, – и вели хорошенькими плечиками.

– Плечиками, – согласился охотно, обвивая ее стан.

– А одежды на их стройных фигурах сидели так плотно, что и смотреть стыдно.

– Ужасно стыдно.

Кригга фыркнула, отступая. Заскользила по ворсу ковра, выворачиваясь из Сарматовых рук, – а потом сама поймала кончики его пальцев и сделала шаг вперед. Отступила снова.

– Ну так а я тебе на что? – Кригга знала, что худощава и угловата, что лицо ее – слишком тяжелое, ноги – косолапые, а крапчатые серо-зеленые глаза напоминают болотную слизь. Но это все забывалось, когда Сармат смотрел на нее, в своей привычной манере невесомо дотрагиваясь в пляске до ее спины и пшеничных волос.

– Не знаю, – откликнулся Сармат ей в тон, полусерьезно-полушуточно. – Нравишься.

В какой-то миг Кригга сдалась и уплыла – ей показалось, что все хорошо. Что не Сармат-змей, а просто ее возлюбленный сплетал свои пальцы с ее, касался плечами ее плеч, а спиной – спины. Что они танцевали в доме, где Кригга была законной хозяйкой, и она собиралась ждать возвращения мужа из походов и надеяться на его удаль и удачу.

Мелодично потрескивала шкатулка. Сармат и Кригга переговаривались и смеялись, отбивая ритм. Мелькали их руки, золоченые в теплом свете, дыхание сбивалось хохотом и сиплым шепотом. Бедра приближались к бедрам, грудь – к груди, босые ноги утопали в мягком ворсе – пару раз кто-то из них наступал на рассыпанные безделушки и то охал, то сдавленно шипел.

– В этот год многое поменялось, – заметил Сармат ей на ухо, тут же отстраняясь – так велела музыка. – Может, поменяется еще что-нибудь.

Весело звенели украшения, некогда вплетенные марлами в косы Кригги, – некоторые из них еще оставались в распущенных волосах, а теперь выпадали на ковер бронзовыми искрами.

– Я не понимаю, господин.

Он улыбнулся ей так светло и нежно, что защемило сердце. Приблизился, сбивая все движения, и поцеловал в кончик носа. От неожиданности Кригга споткнулась, наступила на край длинной исподней рубахи и накренилась к полу. Сармат подхватил ее, но тоже потерял равновесие – оба рухнули.

О, на какое-то мгновение Кригга поверила в то, во что запрещала себе верить. Но лицо Сармата находилось над ее лицом, и он смотрел на нее ласково и почти влюбленно, и Кригга почувствовала, что глаза наполняются слезами. Она спросила себя: неужели где-то есть женщина, способная вынести эти взгляды с жалящей хитринкой, эти хищные усмешки, сменяющиеся вкрадчивой, робкой полуулыбкой, и не соблазниться мыслью, что Сармат ее пощадит? А потом вспомнила: была такая женщина. Малика Горбовна, княжна Гурат-града.

– Нет, – выдохнула Кригга, отворачиваясь. Он ведь даже поигрывал перед ней ножом, прекрасно зная, что Кригга не решится на безумство, подобное поступку Малики.

Она несильно оттолкнула Сармата, заставив сесть, и сама подобрала ноги и устроилась рядом. Кригга давно не давала воли рыданиям – сдержалась и сейчас, взведя громоздкий подбородок.

Сармат уже не улыбался и не хохотал, только смотрел серьезно, насупив брови.

– Я не могу тебе ничего обещать, – сказал тихо, рокочуще. – Я не знаю, куда выведет эта война. Может быть, и меня уже не будет к летнему солнцевороту. Но если я доживу, то…

Он смешался, как будто впервые не мог подобрать нужные слова. Сармат нанизывал их на мысль медленно, осторожно, точно бусины:

– С тобой ничего не случится.

Одно время Кригга просто смотрела на него. Затем – протянула руку и коснулась его щеки, погладила короткую медную бороду и поцеловала в сжатый уголок губ.

Боги, какая искусная ложь!

* * *

Март был щедр на возвращения в человеческое тело.

Ночь весеннего равноденствия, в которую Сармат оставлял драконью чешую на следующие два дня, называлась в Пустоши Пламенной ночью. Тукеры разводили костры у каждой кибитки и каждого шатра, и степь, усыпанная огнями, становилась отражением темного звездного неба. Пляски были яростнее, а песни – громче, чем в осеннее равноденствие. Наступало страшное и благодатное время Сарамата-змея, тукерского божества войны, богатства и молодости. Ханы раздумывали о походах, старейшины родов – о свадьбах. Затихали холодные ветра над Пустошью, и степь готовилась к цветению: пройдет месяц – и раскинется ковер из маков, клевера и горечавки. Потянутся к солнцу медоносные травы, и весь мир к югу от Княжьих гор утонет в пестром душистом море, которое, словно ладьи, разрежут кочующие станы.

Тукеры праздновали весеннее равноденствие как новолетие. Считали, что в этот день падали оковы холода и смерти, в которые Кагардаш, соперник Сарамата-змея, заковывал мир. Пробуждалась жизнь, безмятежная и юная, взлелеянная в растущем тепле. Девушки танцевали в золотых и медных браслетах, бренчащих на запястьях и лодыжках, выманивая на звон удачу и славную долю. Юноши проходили обряды и становились мужчинами, а самые храбрые боролись врукопашную среди костров и звезд. Казалось, что огромные ладони пересыпали огни с земли на небо и обратно, и жаркие медовые искры пронзали все сущее.

У Сармата с тукерами была взаимная любовь. Она началась еще до того, как отец сослал его наместником в Криницу – маленькое поселение, нелепо вклинившееся в мощь халлегатских земель, между горным хребтом и участком желтой степи. Тогда, тысячу лет назад, союзы с ханами Пустоши перебивались ожесточенной борьбой, но Сармат не был бы Сарматом, если бы не умел заводить друзей. Некоторые из его тукерских приятелей даже подсобили ему в первом восстании – Хьялме потребовался год, чтобы загнать мятежника за ворота Криницы. Порой Сармат удивлялся, как он, тогда еще по-мальчишески вспыльчивый и не слишком разумный княжич, смог так долго продержаться. В распоряжении Хьялмы, едва успевшего занять отцовское место и отнять у брата невесту, были все войска Халлегата. Воеводой ему служил дядька Тогволод, при котором набирался опыта Ярхо – а Ярхо уже тогда был грозен и смышлен в ратной науке. Обороняться от них целый год, имея за спиной лишь терема Криницы и тукерскую конницу, – дорогого стоило.

«Знаешь, – как-то сказал Сармат Ярхо, уже облаченному в камень: конечно, тот не испытывал любопытства, – иногда я спрашиваю себя, на что я тогда рассчитывал? Поднять восстание, опираясь лишь на кусочек земли размером с халлегатский медовый зал… Вот же дурак».

На удивление, в тот день Ярхо к нему повернулся и даже будто бы сощурил глаза – каменная кожа не дрогнула, не углубились складки на лбу, но странно мелькнул зрачок.

«Зато хулишь Рагне».

«Но, –