– Достаточно, – нехотя отозвался Ярхо. – Но, в отличие от тебя, я не меняю окружение раз в год. Я отбираю лучших.

Сармат хмыкнул, разглядывая место, где собрался тукерский курултай.

– Скажи это женушке, которая пыталась меня зарезать.

Его уже ждали ханы, прибывшие из разных станов. Сидели кругом, скрестив ноги на узорных коврах, а подле них были их родичи и свирепые батыры. За ограду из часто вбитых колышков не смели ступать рабы и слуги – лишь суетились где-то рядом, поддерживая ритуальные костры. С места, выбранного для курултая, получилось бы без труда разглядеть пустое драконье тело, оставленное у шатра Сармата, – груда рубиновой чешуи возвышалась над сторожившими ее воинами-исполинами, как маленькая гора.

Сармат выплыл на середину круга – неторопливо, по-хищному плавно. Ярхо двигался следом, молчаливый и страшный, страшнее любого из славных воинов, пришедших на курултай.

– Не переживай, братец, – шепнул Сармат. – Я потом тебе переведу.

Он слукавил о своем волнении. Столько лет он не покидал Матерь-горы речистым человеком, так давно не увещевал знатных господ – не разучился ли? Но сейчас, когда за каждым его движением следили дюжины острых глаз, когда он жадно пытался узнать хоть некоторые из ханских лиц, – многих Сармат встречал в драконьем теле, – и когда с наслаждением обнаружил, насколько сладко и звонко растекался его голос, не звучавший под этим небом больше тысячи лет, Сармат понял: не разучился.

Хьялма был мудрее всех своих братьев, Ярхо – сильнее, но только Сармат умел говорить так бархатно и елейно, так грозно и ласково, что низкий рокот из его груди лился в уши, смешиваясь с треском огней.

– Мои добрые друзья, – усмехался, обнажая отсутствующий клык, – здравствуйте.

Тукерские слова вспоминались мгновенно. Сармат упоенно перестраивал свою речь, подбирая каждый звук к звуку, чтобы все, что срывалось с его губ, было точным, как удар кинжала. Чтобы приглушенное шипение менялось звоном литавр, чтобы гадючий свист обтекал удалые гласные.

Его слушали, не смея перебивать. Божество, пришедшее в теле мужчины в разгар весеннего равноденствия. Сарамата-змея, сплавленного из меди и золота, слитого из крови и жара. Он говорил и говорил – о беде, что шла с севера и несла на своих крыльях голод, мор и лютую зиму. Говорил о властном тиране, которым была эта беда до того, как обросла чешуей. О том, что выяснили соглядатаи Ярхо: Кагардаша-Хьялму разбудил не кто иной, как Горбович из Гурат-града.

Эта фраза – точно ведро воды, выплеснутое на тлеющие угли. Тукерская знать яростно зашипела и гневливо зашептала. Зло вскрикнул человек, в котором Сармат узнал Алты-хана – щедрейшего из его тукерских почитателей; о, Сармат был благодарен последним поколениям гуратских князей. Их надменность, их непомерная гордость и разгульная жестокость, встретившаяся с такой же жестокостью кочевников, породила чистую ненависть. Тукеры почти единогласно признавали в Горбовичах врага, и только собственные склоки и междоусобные войны не позволяли им объединить силы, чтобы вернуть Гурат-град себе.

И если Кагардаш был соперником сказочным, неизвестным, то отпрыск проклятой семьи – угрозой настоящей. Сармат не преминул напомнить, что это его драконье пламя выжгло гниль из гуратских стен – жаль только, что гибель последнего Горбовича, венчанного на княжение в златоглавом соборе, шла рука об руку с крушением древней твердыни.

Он продолжал, и его слова вились ужами, пронзали стрелами, множили звук от вкрадчивого смеха до плотоядного рыка.

– Мне нужна помощь, друзья мои. – Глаза сверкали, как яхонты, облитые темным пламенем. – Не откажите мне. Вы ведь знаете: уж я-то в долгу не останусь.

Кто бы нашел силы ему отказать?

Серебряная пряха IV

– Разумеется, – хмыкнула Рацлава. – Все так и будет. Сармат раскается в своих грехах и унесет тебя далеко-далеко, на прекрасную поляну, где он построит дом, а ты родишь ему маленьких Сарматят. Война закончится, так и не начавшись. Ярхо-предатель повесит меч на гвоздь, отойдет от дел и разобьет на склоне горы чудесный каменный сад. Нас с Лутым тоже пощадят, и мы расскажем этому миру, как милосерден Сармат-змей.

Кригга лишь шумно вздохнула и покачала головой.

Драконьи жены нежились в купальне – круглом чертоге, вырезанном из сливочного мрамора. Рацлава сидела в одной из каменных ниш – по шею в воде, такой горячей, что над гладью поднимался молочный пар. Кригга – за ней, устроившись на нагретом опаловом бортике. Она уже как могла высушила тело и надела рубаху, а сейчас намыливала волосы Рацлавы; воздушная пена таяла и с сухим хрустом текла по ее рукам.

Это была задача марл – помогать драконьим женам, но Рацлава и Кригга, желая обойтись без каменных дев, отослали их прочь, едва те наладили купальню. Марлы постарались на славу: пол чертога напоминал соты из-за обилия стесанных ям разных форм и размеров, и в каждой плескалась обжигающая вода. Возможно, марлам услужил глубинный жар Матерь-горы. Драконьи жены восхитились – здесь было так тепло, что, казалось, даже породе следовало оплыть. Какое блаженство после холода, царящего в большинстве палат!

Марлы принесли им кусочки мыла и сосуды с южными маслами: розовым и гераневым, из миндаля и липового цвета, из имбиря и гвоздики… Оставили новые исподние рубахи, мягкие и гладкие, расшитые по вороту незатейливыми узорами.

– Ты ведь разумна. – Рацлава откинула голову: часть волос выскользнула из пальцев Кригги в воду. – Откуда такие глупые мысли?

– Как тебе объяснить? – грустно отозвалась Кригга, любовно подбирая мыльные пряди. – Ты не слышала, как он говорит. Я знаю, что в его словах ни слова правды, что он убьет нас всех, но когда слушаю… Сармат бы даже тебя убедил.

– Не думаю, – скривилась в ответ.

Раздался плеск: Рацлава подняла руку, выпростала ее из белого пенного облака и в который раз – для успокоения – коснулась свирели, оставленной на бортике. Достаточно близко, чтобы она смогла дотянуться, но слишком далеко от Кригги – чтобы та не столкнула ненароком.

– Это ты у нас наивная душа, которая верит, что в мире есть любовь и справедливость.

– Но в мире есть любовь и справедливость. – Кригга слегка пожала плечами. Дескать, зачем с этим спорить – хотя знала, что Рацлава не увидит этого.

– Не для меня.

Рацлава обернулась, положив локоть на молочно-опаловый край, которым обложили мрамор ниши. Лицо ее раскраснелось, поры в коже расширились, но пена, стекающая по шее, все же была ненамного белее груди и рук.

– Когда осознаешь, – проговорила она, – что все ваши