Ни у кого из нас не было ни бабушек, ни дедушек, ни дядьев, ни двоюродных братьев… это были послевоенные семьи. Если у кого-нибудь остались родственники в семье, значит, он не еврей. Потому что у евреев нет семьи и родственников. И для нас тогда это казалось нормальным. Это нас связало, наш класс был семьей, и мы до сегодняшнего дня – евреи из Польши – встречаемся, со всего мира приезжаем каждые три года. Это связь со школой, но не только во Вроцлаве, вообще – с других городов тоже, но все, кто заканчивал еврейскую школу, выехали из Польши в 1968 году. Мы так привязаны друг к другу, мы так обнимаемся… ой… как с сестрой или с братом… очень близкие отношения.

Не все учителя были евреями. По химии, по математике… Но у меня хороший фундамент, знание, как надо учиться. Я могу все изучить, чему угодно учиться, потому что у нас был структурный подход к учебе.

Когда я туда приехала, я говорила по-русски, но не хотела говорить… Я все как папа, понимаете, я папина дочка. Через три месяца я умела говорить по-польски. Потом еще три месяца – чтобы не было русского акцента. У меня был хороший запас слов, но сильный русский акцент. Я не хотела, чтобы он был. И еще я учила идиш и английский.

Но ничего религиозного не могло быть, это был коммунизм, новая религия. Я ничего не знала, и для меня Рош ха-Шана и Песах значили только одно: мы не ходим в школу. А в Бреслау была очень-очень известная еврейская община. Там было пять прекрасных синагог, и только одна осталась. И мы туда ходили. Я еще помню, что были молитвенники с немецким переводом. Я взяла в руки один, но мне сказали: «Что ты делаешь? Так нельзя, это немецкое». Эта синагога – единственное, что осталось после войны, после Kristallnacht. Синагога была очень красивая, ее сейчас отреставрировали. Но когда-то она была конюшней, когда-то она должна была быть бассейном. Но мы же ее помним, мы приехали в 1958 году.

А какие квартиры… Будущий муж моей сестры, у него фамилия Б. – его семья жила в еврейском районе. Один только коридор был пятнадцать метров. Вы себе представляете, какие квартиры? Они ездили по этому коридору, я еще помню, на велосипедах ездили! Ну, для чего коридор такой? Очень богатые, очень такие достойные… Так что это мой Вроцлав.

– Почему именно Вроцлав?

– Мой папа не выбирал этот город, только туда могли поехать. Потому что была репатриация. Выбросили всех этих немцев … Сегодня можно сказать, что они были бедные. В смысле, кто был бедный? Конечно, эти… mordercy[50], все эти, что убивали, их не надо жалеть. Но те люди, которые там жили, не воевали, ничего не делали… мирное население – когда их выгоняли, у них кастрюли еще стояли на газе. Они еще варили, но надо было убегать, понимаете? Потом, Вроцлав – это культурный город. У большинства были фортепьяно, разные музыкальные инструменты. Есть такой документальный фильм, поляки это зафиксировали, километры были этих пианино… Они хотели увезти их с собой. Очень… Но там все осталось: театр, оркестр, опера. Там же даже Гитлер выступал. Это был важный город, столица Нижней Силезии, очень богатый район: и промышленный, и сельскохозяйственный. Так что просто всех выселили. Сталин переделал всю географию: у поляков забрали Львов, дали им Бреслау – Вроцлав… Просто распределяли людей: куда кто мог пойти. Все квартиры были прекрасные, прекрасные… Архитектура, искусство, культура на самом высоком уровне. Приехали не в какой-то колхоз…

– Чем занимался папа во Вроцлаве?

– Мой гениальный папа. Я не знаю, как к нему приходили эти идеи. Потому что он всегда был первым, тем, кто прорвался. Папа хорошо говорил по-польски, это его язык. И он познакомился с поляком, Вишневским, они подружились. И папа ему предложил заниматься пластиком. Понимаете, что такое изделия из пластмассы в 1957, 1958, 1959 году? Это была новинка! Мой папа начал делать разные треугольники, линейки для школы, транспортиры. Ну, это гениально, просто гениально. У него несколько лет вообще не было конкурентов. Все поставлялось в школы, не для одного-двух покупателей. У него работало три или пять работников. Был небольшой цех или мастерская, в Польше нельзя было иметь больших фабрик. Это же коммунизм был. Но нам было хорошо.

– А что мама делала?

– Перестаньте. Моя мама всегда была папиной женой. Вот это она делала.

– Она вела дом?

– Моя мама не создана для этого. Смотрите, сегодня, когда мы смотрим назад, мы думаем: они жили в двух коммунистических странах, где нельзя было иметь большие деньги – за это можно было пойти в тюрьму. А нам везде хорошо… нам прекрасно было в Польше. Мы ездили каждый год к бабушке, на месяц или два месяца каникул. Летом два месяца каникулы. А зимой – месяц. Ну, кто еще может так поехать? Я не знаю, мы были, честное слово, капиталисты. Сегодня я могу это сказать. Это неплохо, совсем неплохо.

– А бабушка осталась в Ленинграде?

– Конечно, осталась. Понимаете, она была у нас в Польше несколько раз. Мы туда приезжали два раза в году. И она осталась со своим сыном и с невесткой. Она не была одна, вся ее семья была в Ленинграде. Это же только мы уехали. И мы приезжали все время. Одиночество и все такое – это не моя бабушка. Моя бабушка – целеустремленный человек, она никогда не сдается. И в конце концов она переехала не в Польшу, она приехала в Израиль, это вообще… на другую планету. В Польше – Европа, а тут другой мир, вы же понимаете?

– Вы могли ездить по Европе? Из Вроцлава вы ездили в другие страны?

– Да, но не так, как сегодня ездят. Потому что в Польше, в отличие от Израиля, есть четыре сезона в году, да, четыре pory roku[51]. Как Вивальди писал: зима, лето, весна и осень. В Израиле этого нет – здесь два сезона. Жарко и очень жарко. А Польша – красивая страна. Мы ездили в Татры, всей семьей. Мы ездили в Сопот, это на Балтийском море. Я помню, что мы были два раза с сестрой в Будапеште. Нельзя было выезжать в капиталистические страны. Но моя сестра была в Болгарии, они были в