не будут смотреть. Вот такая проблема. Это большое… разделение. Слава Богу, у меня есть прекрасные подруги, и с ними я могу ходить, куда я хочу: и на балет, и на выставки. Но надо понимать, что это два разных мира.

Мы сейчас говорим про меня, и книга будет на русском языке: это у меня такой русский период. Я была в Ленинграде с Эрнестом, в 1995 году. За полтора года до его смерти. Он очень хотел поехать в Ленинград. Я не хотела. Но мы поехали, были в квартире напротив бабушкиной, тоже на улице Дзержинского, 36.

Почему я не хотела? Как можно объяснить этому американцу, что такое дворник. Ну, невозможно этого объяснить! И я помню, как мы заходили в нашу парадную. Я всегда говорила автоматически, знаете, не понимая, почему, зачем… Я говорю: «Тихо, не говори по-английски!» Он входит, смотрит: никого нет. Я говорю: «Тут был дворник». «Что значит дворник?» Я говорю: «Ладно, не спрашивай, ты так не поймешь». Страхи остались…

– А что страшного было с дворником связано?

– Мы из Ленинграда переехали в Польшу. Мы евреи, живем в Польше, за границей. Приезжали к моей бедной бабушке. Мы с сестрой похвастаться любили – девочки… Я помню, мне было тринадцать лет. Моя сестра на два года младше меня. И, например, у нас были польские пальто, тогда только появились эти перлоновые пальто[39]. Ни у кого не было. Моя бабушка говорила: «Ах, какие пальто? Зачем вам такие пальто? Никто так не ходит!» А мы были глупые. Я говорю: «Ничего такого, я пойду».

Бабушка: «Ну хорошо, иди, только не говори по-польски». Она боялась. Это было страшно – говорить на другом языке. Сам факт того, что мы приезжали из Польши, не был таким страшным, но у нее это осталось. Польша была для нее заграницей. Часть семьи бабушки приехала из Дании – все подарки были конфискованы в тридцать седьмом году. Одни часы тогда остались после приезда маминого дяди Ерухама, брата маминого отца из Копенгагена, мне они достались… Он привез в Россию два огромных чемодана вещей, остались одни часы. Почему? Они были на руке у моей мамы, и при обыске ее не было дома. Два чемодана как привезли, так и увезли. Страх, везде всегда был страх, и в Польше, и в Израиле, везде… У меня этот страх остался, между прочим. Не всегда, но я смотрю вокруг, кто возле меня, зачем возле меня… Это страх сегодня не имеет никакого рационального основания, но он есть.

Я вам скажу больше. Когда я приехала первый раз с Эрнестом в Нью-Йорк, я увидела там хасидов. В Москве же тоже есть хасиды, они одеваются по-особому, отличаются от других внешним видом… Я говорю: «Все, погром. Эрнест, куда надо бежать?» Потому что погром. Он думает, что я с ума сошла, какой погром, зачем погром? Я ему: «Что ты говоришь? Это хасиды. Сейчас будут какие-то ужасы». Да, это было в Польше, это было… И как будто я не в Нью-Йорке, я все еще в Польше, в гетто. У меня много таких случаев, флешбэки … я ничего не понимаю: где я, зачем я, почему я…

Ленинград – это город-музей, и, честное слово, я верю, что кто не был в Ленинграде, не может понять, что такое искусство, что такое аристократия, царственность. Все-таки это очень возвышенные понятия, просто открыть альбом и посмотреть фотографии или взять что-нибудь почитать недостаточно, чтобы понять. Я так считаю. Поэтому я горжусь, что была в этом городе… я живу этим городом.

Эрнест не мог этого понять в должной мере. Ему нужно было, чтобы везде были туалеты. А когда мы приехали, в Эрмитаже не было туалетов. Мы поехали в Петергоф. И он спросил: «Где, где может быть туалет? Может быть, на прогулочном кораблике, на котором мы приехали?» Но ему сказали: «Нет канализации, нет туалета». Как он мог это понять? Никак. Он был из Вены. Ему надо каждые десять минут какое-нибудь кафе, где можно посидеть, поговорить, подумать, отдохнуть. Я хотела показать «Север», помните, было такое кафе на Невском проспекте? Но на этом месте ничего не было. Мы попали в другой мир, в другую эпоху. Но это делает все еще более интересным…

– Расскажите поподробнее про вашу бабушку.

Моя бабушка была из Пустошки[40], маленькой деревушки… У них в семье было пять девочек, пять сестер. Моя бабушка – самая старшая, и последним был брат. Там было двадцать или двадцать пять лет разницы между старшей сестрой, моей бабушкой, и дядей Петей. Первые дети в семье: вот я – первый ребенок, моя бабушка – первый ребенок, мой папа – первый ребенок. У нас в некоторых моментах много общего. Например, мы очень ответственно относимся к тем, кто следует за нами, мы всегда лидеры, по факту рождения. Что значит лидеры? Моя бабушка переехала в Ленинград, и она получила разрешения для своих трех сестер, чтобы те тоже могли выехать из Пустошки. Они въезжали как прислуга в разные богатые еврейские дома. А ведь в то время существовала черта оседлости[41], евреям нельзя было приезжать в большие города.

– А в каком году это было?

Это было перед революцией, в 1914 году. Моя мама родилась в 1922 году, вообразите – за десять лет до этого. А еще моя бабушка была очень смелая. Когда ей было восемьдесят три года, она одна приехала из Ленинграда в Израиль. Третья сестра моей бабушки, тетя Соня, приехала из Пустошки и стала химиком, жила и работала в Москве. И она единственная из всех вышла замуж не за еврея – за дядю Сережу. Мы с ней виделись иногда.

Как-то мы с мамой приехали из Польши и решили повидаться с тетей Соней в Москве. Встретились на вокзале, дошли до какого-то угла и не пошли в ее квартиру – она боялась. Мы вернулись обратно в Ленинград. Но видите, первый химик в семье – это не я, это тетя Соня. Какая личность! Я всегда думаю о ней.

Бабушку звали Мария Яковлевна, это по-русски, а по-еврейски звали Сара – Батья Цыпкин. Дома она была Сара Батья или Сура Баша. Баша потом ее звали. Почему она стала хасидкой? Потому что все в семье были религиозны, есть даже такая фотография: моя прабабушка в косыночке, прадедушка с бородой… Но больших раввинов у нас не было.

Вообще, евреи не должны жить там, в городах, где нет раввинов. Почему? Ну, а с таким вопросом: где жить, как жить – к кому пойдешь? Только к раввину. Конечно, любавичский ребе