– Ётуна мать! – ответил потрясенный Мистина. – Это кто ж такое болтает?

– Говорят, племянник ваш любимый в том пергаменте прочел.

– Он три слова прочел, из них два написаны неверно, третье неприличное. Ты от кого вот это слышал, что мне сейчас сказал?

– Бабы мои… Святанка-моя передала.

Старшие дочери Острогляда и Мистины обе носили имя Святожизна, поэтому, если отцам приходилось о них говорить между собой, они назывались «Святанка-моя» или «Святанка-твоя».

– От кого передала?

Мистина насторожился: заклинание звучало уж слишком внушительно для пустых пересудов.

– Бегали они с Добровкой к Ивнице, а все три пустились к пресвитере нашей, Платониде. Она им рассказала про какого-то святого грека, Федора, он был большой умелец бесов гонять, вот вроде то его молитва…

– Святой дозволял бесам губить людей?

– Не дозволял, а запрещал.

– А ты сказал, «дозволяю»!

– Ну это Федор запрещал, а тот чародей – дозволяет!

– Только путаете меня с твоими бабами.

– Говорим как умеем! – обиделся Острогляд. – Ну а что в том пергаменте взабыль-то было?

– Да ётун его маму знает! Тови читал-читал, узнал три слова…

– Одно неприличное?

– Ну да. Сводный брат его, Акилиныч, тоже разбирал – не понял ничего. К Ставракию неловко с таким вздором идти. Может, у вас, из твоей Предславовой чади, есть еще кто-то, по-гречески разумеющий? Пусть бы посмотрели тот пергамент.

– Ты сохранил его?

– Жаб в горне сожгли, а пергамент сохранил.

– У тебя он? Покажешь? – Острогляд и к старости не утратил любопытства.

– Чего тебе смотреть, Остряга, ты ж по-гречески ни хрю ни му!

– Обижаешь, Свенельдич! Я «Кирие элейсон» знаю и «Патэр имон, он дис уронил»[56]…

– Этого там не было, Тови бы узнал. А просто так смотреть нечего, еще подхватишь какого беса… Не поверишь – сам боюсь эту дрянь дома держать.

– Ты боишься? – Острогляд ухмыльнулся. – Мистиша, мне-то не заливай, я-то тебя знаю!

– У меня дочь осталась в доме последняя, – серьезно напомнил Мистина. – И на нее, на ее жениха нареченного, в ее будущий дом кто-то подбросил сушеных жаб. Когда найду этого хитреца… самого высушу и на щепочку надену. Но ты мне скажи, Остряга: есть у тебя в родне кто-нибудь, кто по-гречески разумеет? Мог дед ваш, Предслав, выучить кого-то, кто бы тот пергамент сумел прочесть?

Острогляд задумался.

– Да кого ему было учить-то? Он помер-то когда… ты знаешь когда. – Он посмотрел на Мистину, и голубые глаза его на миг потемнели от воспоминаний о тех событиях, которые, честно сказать, и сам Мистина вспоминал без гордости. – Из всех его чад взрослые были только Олег и Ростя моя, но ей не до грамоты было. Станята был мальцом, отца не помнит толком. Прочие еще моложе. Из моих чад только Святанка его помнит чуть-чуть, Чтиша уже нет…

– А писаний каких от него не осталось?

– Моравских есть у Станяты… одно или две… еще Олег что-то забрал, как уехал.

– Тоже моравские у него?

– Псалтирь верно моравский. Евангелие… да я его только закрытым и видел.

– У Милочады может что-то быть? О муже поминок[57] вдруг сохранила какой?

– Да уж не писания – что ей до них? А ты чего допытываешься? Думаешь, мои моравы жаб сушат?

– А ты за них за всех руку дашь?

Острогляд хотел что-то сказать, но осекся и помолчал.

– За своих – дам. За Станятину родню – нет. Он давно не отрок, что там у него на уме – мне неведомо. Но чтобы он по-гречески знал – я не слыхал такого.

– А нет ли у вас какой бабы-волхвиты? Может, знаешь, кто в Киеве сушеными жабами промышляет?

– Это ты у моих баб поразведай. Да многие кто могут. Как порчу наводят – все знают, хоть и творит такую пакость мало кто. У Верьяна через тын сидит какая-то ворожейка – ты вот ее попытай, может, знает.

– Я к твоим бабам соваться не буду, а ты сам с ними потолкуй. Может, на торгу что любопытное услышат – доведи мне.

– Будто у тебя без моих баб некого послать на торгу слушать!

– Другие не услышат, а твои, может, и услышат что полезное.

– Ой, Мистиша! – Острогляд наклонился к нему. – Что ты подле меня петли вьешь? Или я тебя плохо знаю? Чуешь что-то близ моего дома? Что? Уж говори, не темни! Я с самого начала с вами, с отцом твоим и с тобой! Против Олега с вами пошел, шурина своего! В греки с тобой ходил – не забудешь ты Ираклию, и я не забуду по самый смертный час!

Мистина помедлил. Не так чтобы он полностью доверял Острогляду – такого доверия от него удостоился, быть может, только Лют, – но верил, что тот не утаит против него зла. Поддержка Острогляда, как зятя свергнутого Олега-младшего, сильно помогла им с Ингваром в первые годы на киевском столе.

– Сам посуди, – начал Мистина. – Моя дочь с Вуефастовым сыном обручилась, ты на пиру был.

– Был.

– И через какие-то дни – эти жабы. Кому не надо, чтобы я и Вуефаст стали за един род?

– Кому? Уж я-то как порадовался, как Эльга мне сказала, что вы сговорились, будет у нас больше покоя, меньше раздора, стоять будем крепче…

– Ну а кому не надо, чтобы мы без раздора стояли крепче? Тому, кому и я, и Вуефаст, и Эльга, и сын ее одинаково враги. Кто уже десять лет ждет, что либо я Святшу свалю, либо он меня. А мы вот примирились, Эльга его отпускает на другое лето вятичей оковских воевать.

– И ты его простил? – Острогляд прищурился.

– Это дело другое. – Мистина на миг отвел взгляд. – Но я Руси за Святослав мстить не буду. Кто враг нам всем? Не так уж много. Древляне…

– Вот, древляне!

– И христиане. Святослав ведь не дает вашей вере воли. Епископа немецкого прогнали. Греческий ехать боится. Был бы вместо него другой какой князь, к Христовым людям добрый…

– На Улеба намекаешь? – Острогляд пристально взглянул на него.

– У меня таких мыслей нет. Но у другого кого… Улеб, Горяна Олеговна… – за них Предславова чадь очень даже обиду держать может.

– Да не можешь ведь ты на своего сынка думать… хоть и не родного…

– Да нет же! Улеб вон где! Не мог он с реки Великой пару жаб сушеных прислать!

– Не пойму я тебя, Мистиша! – не без досады признался Острогляд.

– Сам пока не пойму, что в голове крутится. Только чую – возле твоей родни моравской мы скорее верных вестей дождемся.

– Ну, я послушаю,