– Вуефастова челядь ничего более не знает, – сказал Мистина, изложив им события утра. – Я всех заставил земли съесть, что не подкидывали гадов, стало быть, на двор их принес чужой кто-то.

– Ну а коли солгали, то кто вскорости помрет, тот и подкинул, – вставил Асмунд.

– Не хотел бы я, чтобы он помер. – Мистина бросил на него острый взгляд. – Пусть сперва скажет, кто ему заплатил за это… Я боярыне Вуефастовой велел тайком пожитки челяди осмотреть – если у кого найдут шеляг, перстенек, невесть откуда взявшийся, или еще что лишнее, я с тем еще поговорю.

«Да не может быть, чтобы мои люди… – говорила Мистине ошарашенная боярыня Улыба. – У нас все в доме родились и выращены, чужих нету… Не дайте боги»…

«Унерадовна, любезная моя! – почти ласково сказал Мистина. – Проси богов, чтобы оказался кто-то свой, тогда мы его возьмем за жабры и допытаемся, кому это было надо. Если твои невиновны… все равно допытаемся, но время уйдет. А тот злыдень ведь что похуже сушеных гадов придумает».

– А что ты так разволновался? – спросил Асмунд, привыкший делать ровно те дела, что были ему положены. – Так успел будущего свата возлюбить?

– Когда делают поклад, он может всю семью под корень вывести. Витлянка без жениха останется. И то еще полбеды – жениха другого найдем. А если успеем свадьбу сладить, а тот злыдень другой поклад сделает, да не на крыльцо подкинет, а в углу двора зароет? Только и догадаются поискать, когда третьего покойника из дому вынесут. Жена молодая – для злыдней добыча самая легкая. Ты же хочешь, чтобы дочь твоей сестры…

– Ты ее сюда привез! – буркнул Асмунд.

– Она здесь родилась. Как и твои все дети. Не в Киеве дело…

– А в чем?

– А вот давай думать, кто нам зла желает. Для того и позвал.

– Нам – это кому? – спросил Лют. – Думаешь, не на Вуефаста, а еще и на нас мыслили?

– Я велел Улыбе подумать, есть ли у них свои враги. Ну, там с соседкой повздорила, козы чужой огород потоптали…

– Какое соседка? – подал голос Торлейв, все это время думавший об одном. – Кто из ее соседок по-гречески разумеет? Если есть такой, так сразу к нему и надо.

Все посмотрели на него, вспомнив о загадочном куске пергамента.

– Ты сам сказал, что там безлепица написана, – ответил Мистина, кивнув, однако, в благодарность за напоминание. – Тот, кто это писал, мог вовсе по-гречески не разуметь.

– Но додуматься было надо, – заметил Альв. – Знать, что вред нанести можно знаками… Обычные бабки-шепталки все шепчут, а ничего не пишут. Рунами проклятье насылают понимаешь кто. Варяги. Или из наших русов.

Альв, по происхождению варяг из заморья, состоял в дружине Мистины с самого отрочества. Когда-то был его телохранителем, потом сотским его оружников, потом перешел к Люту как вожак его дружины и заодно советчик – Люту уже в семнадцать-восемнадцать лет приходилось заниматься делами, превосходившими его опыт. Выглядел Альв именно так, как представляют заморцев: рослый, плечистый, с грубоватым лицом, голубыми глазами и очень светлыми волосами. Теперь у него, как и у самого Мистины, борода на щеках начала седеть, но, ежедневно обучая отроков, он не располнел и остался сильным, подвижным и мог двигаться быстрее, чем ожидаешь от такого крупного и немолодого человека.

– Но кто из наших русов станет греческими буквами писать? – задал вопрос Ратияр. – Были бы руны – иное дело.

Ратияр был молочным братом Мистины. Родился он в Хольмгарде, а родители его попали в полон в давнем походе Свенельда на земли вятичей, подчиненные хазарам. Он прошел с Мистиной все его дороги с самого детства, как Патрокл с Торлейвом, и пользовался его доверием почти как брат. В темно-русых волосах и немного более смуглой коже сказывалась малая часть хазарской крови, но родными его языками, как и у самого Мистины, были славянский и русский. По-хазарски знал его отец, но сам Ратияр уже не знал.

Мистина некоторое время смотрел на него.

– Вот и я думаю, – сказал он наконец. – Отец Ставракий не стал бы сушить жаб. А бабка-волхвита не разумеет по-гречески и не додумается даже, что вредить можно начертанными значками. Не вяжется одно к другому. А нашли жаб и пергамент вместе. Стало быть, чьих-то одних рук дело. У кого могут быть такие руки?

– У жидинов, – сказал Лют. – Они чего только ни выдумают. Может, у них в Козарах и по-гречески разумеет кто-то.

Судя по лицам мужчин, эта мысль всем показалась весьма дельной. Альв, сам когда-то учивший Люта рассуждать, одобрительно кивнул.

– Я не знаю у них таких, – буркнул Торлейв. – По-своему они там пишут и книги свои читают, по-жидински.

– Что жидинам до Вуефаста? – ответил Мистина. – У него с ними никаких дел нет. Дела есть у меня. Но тогда подбросили бы мне на двор.

– Не подбросили бы! – Ратияр мотнул головой. – Тогда ты велел бы мне этих жаб сожрать – за недосмотр, что у меня отроки сидят яйца чешут. На что бы мы такую дружину держали, если бы любой гад приходил да гадов подбрасывал?

– Но это могут быть наши враги, – сказал Лют. – Потому и подбросили Вуефасту, что к нам не посмели сунуться.

– А скорее ваши враги, твои и Вуефаста, – добавил Альв.

Все помолчали, прикидывая, кто на это подходит. Выходило, что никто. До недавнего времени Мистина и Вуефаст могли считаться если не врагами, то соперниками между собой. С того лета, когда погиб Ингвар и тринадцатилетний Святослав остался единственным соправителем матери, вся его дружина видела соперника в Мистине, который обладал властью лишь чуть меньшей, чем владыки киевского стола. Но жажда далеких походов вынудила Святослава примириться с теми, кого не хватало сил столкнуть.

– Вот опять туда же возвращаемся, – сказал Мистина. – Кому помешало наше обручение?

– Предславовой чади, – первым сказал Ратияр. – Они и князя, и тебя одинаково не любят.

– Древлянам, – почти одновременно сказал Лют.

С этим племенем он был хорошо знаком: вырос на Уже близ Искоростеня, а потом, в год смерти Ингвара, немало с ними воевал. За прошедшие с тех пор двенадцать лет древлян в Киеве собралось немало: уцелевшие жители разоренных войной городков перебирались сюда, а двенадцать лет – ничтожный срок для того, чтобы обида и жажда мести угасла. Свидетели и участники битв и пожаров были живы и даже не стары. Но наибольшую опасность представляли не они сами, а их подросшие дети – те, кто знал, что с полянами и русами их племя связывает