– Замолчи! Замолчи! Это не моя вина! Ты сам рискнул всем в той сделке! – ди Эмери трясся, как в лихорадке. – Ты проклятый брехливый пират и скажешь что угодно, лишь бы выставить себя получше, но ты – жалкий отброс и трус. Слабак, который решил, что после первой же неудачи надо убивать и грабить!

Вильхельм было дёрнулся к ди Эмери, и Джонотан встал между ними, схватив пирата за рукав и оттолкнув прочь, но напрасно. Пират лишь криво усмехнулся, поднимая ладони.

– Я не буду его бить, мой мальчик. Я – не ты, чтобы без толку махать кулаками. Погляди, как ты раскрасил моё лицо, – он ощерился снова, но в холодных глазах не было и следа веселья, а кровавые следы на подбородке и под носом только добавляли его облику дикости. – Надеюсь, тебе полегчало, – рассмеялся он и сам себя оборвал: – Но кулаки не помогут от того, что плещется внутри. Я привык бить иначе.

Ди Эмери попытался отползти ещё дальше, будто не слышал слова Вильхельма, который и правда не собирался никого бить, а только стоял, покачиваясь, как на палубе в шторм, и глядел на своего давнего врага с такой ненавистью и расчётом, что бросало в холодный пот.

– Ты… Ты, Джонотан ди Арс, – хриплый, сипящий голос кириоса ди Эмери стал выше, его дрожащий палец ткнулся в Джонотана, – щенок, я приютил тебя из жалости, а ты снюхался с пиратами!

Кириос сипел так, словно его душили, и трясся, как от лихорадки. Джонотан смотрел на него со смесью жалости, брезгливости и гнева.

– Я спасал Агату – вашу дочь!

– Плевал он на твою Агату, – хохотнул Вильхельм. – Я всё никак не мог взять в толк, зачем он потащил в море девчонку, когда сам, крыса трусливая, даже палец в воду не опускал. А я долго ждал. Очень долго.

Вильхельм приблизился к ди Эмери и, нависая над ним, поинтересовался таким ласковым тоном, что Джонотана передёрнуло, а кириос отпрянул к стене:

– Ну же, мой старый друг, расскажешь своему доблестному капитану про вещицу, которая так нужна Орхану, между прочим, правой руке правителя и министру торговли всего славного Ануара? Так нужна, что Орхан лично согласился облагодетельствовать твою славную, невинную дочь и оставить её в своём гареме после выполнения одного маленького, но такого важного в жизни каждой девушки ритуала.

– Не смей, – прохрипел ди Эмери с ужасом в глазах.

– Сущая безделица, – проигнорировал его Вильхельм, оборачиваясь к Джонотану, – всего лишь артефакт, который даёт простым смертным то, что у тебя, мой мальчик, и у меня есть с самого рождения. И – нет, это не то, что первым пришло тебе в голову, хотя я понимаю, при виде полуголой Агаты у меня у самого все мысли там. Но тише! Не дёргайся, если хочешь услышать историю целиком.

Джонотан стиснул челюсти, изо всех сил удерживая себя в руках, но всё-таки опустил сжатые кулаки и нахмурился, не желая верить Вильхельму.

– Капля крови для подтверждения добровольности намерений – и простой кусок металла позволяет диктовать своему владельцу волю тем, кто и без того её не имеет. И только нежные женские ручки и девственная кровь могут активировать и передать этот артефакт, – закончил пират, откровенно забавляясь, и добавил: – Варварский Восток, куда им до наших высоких благородных порывов.

– Ты веришь пирату, Джонотан?! – высоким голосом воскликнул Сезар ди Эмери, и не надо было владеть магическим даром, чтобы почувствовать его парализующий страх.

– Ты врёшь, Вильхельм, – процедил Джонотан, поворачиваясь к пирату.

Вильхельм удивлённо поднял брови. Мол, неужто тебя так помотало, что ты уже не чувствуешь, как трясутся поджилки у старого ди Эмери?

– Сезар ди Эмери не отдал бы этот артефакт (если он и правда существует) просто так. Даже ради выгодного брака своей дочери. Он бы оставил его себе.

Вильхельм довольно расхохотался, даже хлопнул в ладони от радости.

– В том-то и дело, мой друг! В том-то и дело! Как говорится, всё бы ничего, но есть один нюанс – верно? Как говорят у благородных. Поправьте меня, если я вру. Ню-анс. Крохотный. Артефакт – древняя семейная реликвия, наделённая особой силой. Он – какая прелесть! – попросту не сработает, если его не передали добровольно…

– Говори, – хмуро припечатал Джонотан, чувствуя, как чёрная мрачная буря растёт внутри и как он уже понимает, что услышит дальше.

– Вот ты, Джонни, был слишком добр к этому человеку, – кивнул на замолчавшего ди Эмери Вильхельм, – а мы сразу поговорили со стариком по душам. И вовсе не обязательно было для этого поить его дорогущим ромом! Есть множество других прекрасных способов развязать язык…

В противовес его словам Сезар ди Эмери язык словно бы проглотил: ужас сковал его так, что знаменитый торговец только следил, как заколдованный, за пиратом, а его руки мелко и противно дрожали, будто он снова и снова переживал то, что случилось на борту «Мари». Но чем дальше, тем меньше вины чувствовал за собой Джонотан.

– Ты даже не поверишь, Джонни, у кого благороднейший кириос ди Эмери отобрал артефакт силой.

– Он лжёт, – глухо повторил отец Агаты, мотая головой.

– Скажи ещё, что я лгу о том, кто убил родителей нашего несчастного влюблённого мальчика. Знаешь, Сезар, я знал, что ты – редкостная тварь, но, ей-богу, ты перещеголял даже меня! Не подумай, что я завидую, хотя – немного есть! Немного есть! Браво, Сезар!

Вильхельм резко и отчётливо захлопал в ладони. Так, что от каждого гулкого хлопка в камере просыпалось такое же гулкое, мерзко бьющее по ушам эхо.

– Хватит! Хва-тит, – ди Эмери тяжело сглотнул и после странной паузы повторил фразу, будто она была заклинанием: – Он лжёт, Джонотан, – продолжая кивать, точно сломанная кукла, твердил отец Агаты. – Он пират! И ублюдок! Он своей магией заставил сказать неправду, чтобы выгородить… Он…

Джонотан на мгновение прикрыл глаза, позволяя себе чувствовать больше. Позволяя остаткам магических сил освободиться и становясь больше, чем он есть. И открыл глаза снова, чувствуя, как кровь приливает к лицу.

– Брось, Сезар! – рявкнул вдруг Вильхельм так, что ди Эмери заткнулся. – Может, Джонни и помотало неслабо – ещё бы, он убил половину моей команды, – пират повернулся и искоса ухмыльнулся с обещанием мести, – но он не дурак. А ещё не всю свою силу истратил на эту жестокость. А мы, маги, как ты знаешь, прекрасно чувствуем…

Всё, происходящее в камере, смазалось до неясных ощущений стоящих вокруг людей. Один – тот, кого он должен