Через несколько дней стихотворение было опубликовано и стало одним из самых знаменитых Одена. Впрочем, сам поэт его ненавидел. «Неискреннее, — ворчал он. — Слишком прозаичное»[337].

В марте он написал стихотворение «Герман Мелвилл», в котором представлял, как автор «Моби Дика» размышляет о своей китобойной юности и примиряется с иррациональным, часто жестоким миром. Возможно, Одену стоило просто переименовать его в «1 сентября 1939 года» — поэту удалось абсолютно точно передать дух нацизма в двух идеально ледяных строчках: «Зло некрасиво и непременно человекообразно: / Спит с нами в постели и ест за нашим столом»[338]. Что же, настала очередь Польши испытать на себе некрасивое зло Гитлера.

В Варшаве мужчины, женщины и дети лихорадочно рыли окопы, готовясь к вторжению. Но это была война нового типа, которая велась не только на земле, но и в воздухе. Окопы не были помехой для бомбардировщиков люфтваффе. Слабая польская авиация не могла противостоять немецкой военной машине. Кроме того, Гитлер бросил на поляков пятьдесят дивизий — почти полтора миллиона человек. Польская армия была вдвое меньше.

Обещания помощи Британии и Франции оказались пустыми словами. Британцы отказались предоставить поддержку с воздуха, ограничившись сбросом на Германию восемнадцати миллионов пропагандистских листовок. Французская армия попыталась было атаковать Германию с незащищенного западного фланга, но, продвинувшись на несколько миль, столкнулась с сопротивлением и немедля ретировалась. Польша сражалась в одиночку. Немецкие солдаты не гнушались тактики выжженной земли — той самой, что во время безжалостного Марша к морю[339]во время Гражданской войны в США применял генерал Шерман. Варшава стала Атлантой вермахта — от города остались тлеющие руины. Семнадцатого сентября Советский Союз атаковал Польшу с востока, и ситуация стала поистине безнадежной. Польский президент Игнаций Мосцицкий подал в отставку и бежал в Румынию. Варшава пала 27 сентября. Страна капитулировала через девять дней.

Вильгельм Канарис побывал на фронте вслед за первой волной войск[340]. Наземная война была для него внове. Он никогда не видел ничего подобного. Черные от копоти, разбомбленные улицы Варшавы, усыпанные обломками и трупами… Он никогда не слышал ничего подобного. Немцы зверствовали. Триста польских солдат сдались в плен. Их заставили раздеться и расстреляли. Один из специальных эскадронов смерти СС — Einsatzgruppen — поджег синагогу в городе Бендзин во время пятничной службы. Шестьдесят человек сгорели заживо. В одном католическом приходе в Западной Пруссии были убиты 214 священников.

Все эти события были ни много ни мало частью продуманной кампании террора. Гитлер не ограничился оккупацией Польши. Он хотел создать государство-донор, чье население — рабы — будет, как пчелы, служить Третьему рейху. А для этого нужно было сломить польский дух, уничтожить культурное наследие и идентичность. Гейдрих говорил Канарису: «Мы оставим простой народ, но аристократы, священники и евреи должны быть убиты»[341].

Двенадцатого сентября Канарис и полковник Лахузен побывали на Южном фронте. В городке Ильнау в Верхней Силезии они встретились с Гитлером. Фюрер путешествовал на личном поезде из тринадцати вагонов под кодовым названием «Америка» — эдаким штабом на колесах. Его сопровождали десять эсэсовцев, несколько генералов, радисты, сигнальщики, секретари, повара, фотограф, водитель, два врача и два человека, обязанностью которых была чистка серебряной посуды[342].

Адмирал провел с Гитлером лишь несколько минут. Они обсудили, может ли Франция представлять какую-то опасность. Гитлер был уверен, что французы не нападут[343]. Канарис хотел встретиться с генералом Вильгельмом Кейтелем и передать ему ряд жалоб. Адмирал осудил бомбардировку Варшавы, сказав, что это подрывает позицию Германии в сообществе наций. Кейтель ответил, что ничего не мог сделать. Воздушную войну планировали Гитлер и Геринг — они считали ее чрезвычайно эффективной. По некоторым оценкам, только в Варшаве погибло не менее 20 тысяч человек.

Канарис больше не поднимал вопрос жертв среди мирного населения. Он считал истребление священников и интеллигенции грубейшим нарушением правил ведения войны. «Когда-нибудь мир сочтет вермахт ответственным за это», — сказал он. Кейтель вновь повторил, что ничего не мог сделать. Гитлер сам решил прибегнуть к таким мерам устрашения и назвал их «политической генеральной уборкой»[344]. Культурный геноцид унес шестьдесят тысяч жизней.

Руки всех старших офицеров были в крови. Канариса отличало лишь наличие истинного внутреннего компаса. «Война, которая ведется безо всяких моральных принципов, никогда не будет выиграна, — сказал он руководителю разведки Леопольду Бюркнеру. — На земле все еще существует божественная справедливость»[345]. Карл Гёрделер встретился с Канарисом, когда тот вернулся из очередной поездки в Польшу. Адмирал выглядел «совершенно подавленным»[346], но все же нашел способ успокоить свою совесть. В Польшу пригласили иностранных военных атташе из Берлина, и Канарис решил воспользоваться этим случаем. Он договорился с испанским атташе Хуаном Луисом Рокаморой, и тот на своей машине вывез в Берлин пятерых поляков, а затем временно спрятал в своей квартире. Рокаморе сообщили лишь, что эти люди «принадлежат к элите» и им угрожает опасность[347].

Канарис непосредственно помог польскому военному атташе в Берлине, полковнику Антонию Шиманскому. Они хорошо знали друг друга по военно-дипломатическим кругам[348]. Двадцать третьего августа Канарис обедал с полковником и сообщил, что вот-вот начнется война. Шиманский действовал соответственно. Его жена Галина и трое детей уехали к родственникам в Польшу, а он сам остался в Берлине до полной эвакуации посольства.

Когда началась война, полковник не смог связаться с семьей. Отчаявшаяся Галина Шиманская в Польше обратилась к случайному немецкому офицеру и сказала, что знакома с адмиралом Вильгельмом Канарисом. В то время адмирал находился в Познани, в трехстах с лишним километрах от Варшавы, но довольно близко к тому городу, где оказались Шиманские. Канарис послал за ними машину. Они долго беседовали, и он посоветовал ей эмигрировать. «Швейцария, — сказал Канарис. — Вот лучшее место».

Подготовка документов заняла несколько недель. Канарис привез Галину и детей в Берлин, затем в Дюссельдорф, а оттуда — на границу с Швейцарией. Галина Шиманская сняла квартиру в Берне и связалась с польской миссией в изгнании. Вскоре после этого ее завербовала британская